Надо – значит надо! (СИ)

— Ладно, тогда съездим в одно место. На рыбалку. Не бойтесь, ненадолго. Туда и обратно. Лёд ещё хороший, посидим минут пятнадцать и назад. Глядишь, аппетит разгуляется, может, на ушицу даже сподобимся. По сто граммов, опять же.

Он ничего мне не отвечает, понимая, что дело тут нечисто, и рыбалка, по всей видимости, лишь прикрытие или какой-то пока непонятный символ. Да и на лёд-то в это время никто уже выйти не рискнёт.

— Поехали. Витя мне сказал, что всё готово, можем двигать.

Белоконь молча кивает и идёт на выход. Думаю, он догадывается куда мы едем. Думаю да…

Мы садимся в машину и отъезжаем. Смеркается. Я не спрашиваю, что это за место. Всё равно. Белоконь молчит, а Витя с Аликом разговаривают о том, как сыграли «Крылья Советов».

— Вон там, направо, — показывает Виктор и машина съезжает с шоссе на узкую дорожку.

Какое-то время мы едем по этому просёлку, а потом оставляем и его, сворачивая на почерневший от дыхания приближающейся весны, снег.

С асфальта мы попадаем на хрустящий и острый, подтаивающий днём и схватывающийся ночью ледок. Он хрустит под колёсами и, практически не слыша мотора, с хрустом и шуршанием мы выезжаем на отлогий и широкий берег.

— Да, лёд уже не тот, — киваю я в окно.

Обогнув кусты мы оказываемся прямо перед рекой ещё не освободившейся от оков. В темноте посеревший лёд поблёскивает прогалами и замерзающими лужами, в которых отражается луна.

— Дальше не проеду, — говорит Алик и останавливается рядом со стоящей здесь машиной.

Это наши. Охраняют рыбное место. Мы выходим.

— Вон туда, — машет рукой Виктор, и я иду в сторону, куда он показывает. — Там бетонный мол, проходите по нему. Осторожно только.

Белоконь хрустит подмёрзшими льдинками позади меня. Не отстаёт. Мы подходим к бетонной конструкции глубоко врезающейся в ледяной панцирь реки. На неё ведут три ступени. Тут же стоят двое моих бойцов. Они молча кивают.

— Идите в машину, ребята, — говорю я. — Замёрзли ведь.

— Ничего, — отвечают они.

— Идите-идите, дальше мы сами.

Я поднимаюсь по ступенькам и вхожу на эту не то дамбу, не то пирс. Ноги скользят по поверхности, так что приходится хвататься за арматурные поручни.

— Карьер что ли? — спрашивает Белоконь, скользя за мной.

— Да здесь чего только не встретишь, — отвечаю я. — И карьеры, и шлюзы, и даже Марианская впадина может найтись. Наша, московская.

— Постой, — говорит Белоконь.

Я останавливаюсь, а он делает несколько шагов и встаёт прямо напротив меня.

— Как так получается? — спрашивает майор, вглядываясь в мои глаза.

Он — в мои, я — в его. Мы стоим, освещённые ярким лунным светом и от этого кажется, будто каждое слово, произнесённое нами, обязательно должно быть правдой. Только правдой.

Я пожимаю плечами.

— Ведь по суду выходит, что он не виноват…

— Да, — соглашаюсь я. — Так и выходит.

— Ты не представляешь, что они сделали. Ударили. Один раз, потом ещё. Она вырвалась, а они схватили за волосы, притащили обратно. В материалах этого нет… Мне тот, второй рассказал… Избили. Подробно рассказал… Сильно избили, а потом… ну… Чувство безнаказанности, что ли… У зверей нет такого чувства, а у человека есть.

Он замолкает. Я тоже молчу. Понимаю, ему, наверное, нужно выговориться. Возможно, он этого вообще никому и ни разу не говорил. Но он больше не говорит ни слова, и лишь через минуту или две добавляет:

— Но мы-то не звери.

Я киваю и двигаю дальше. Поскальзываюсь, но иду.

— Клюёт? — спрашиваю я у тёмной неподвижной фигуры на самом краю мола.

Это Зевакин. Он смотрит, как затравленное животное, пятится к краю, но не может отойти, поскольку его рука прикована к поручню наручниками.

— Что тебе надо? — вдруг хриплым надломленным голосом восклицает он. — Чего ты хочешь? На нары? За такие дела знаешь, что бывает? Отец тебя раскатает, под расстрел подведёт! Всю вашу банду! У него связи такие остались, что…

— Узнаёшь? — киваю я в сторону майора. — Помнишь его?

Зевакин брезгливо морщится, лунный свет не способствует узнаванию, но вдруг лицо его застывает, будто в один миг все нервы, связанные с функционированием этого самого лица, лопнули и прервав никому невидимую связь и оставили его в полной неподвижности.

— Ладно, — заявляю я. — Вы тут пообщайтесь, а я пойду, пожалуй…

Я достаю из кармана маленький ключик с олимпийским брелоком и отдаю Белоконю. Это от наручников. Потом наклоняюсь через поручень и всматриваюсь в лёд, облизанный в этом месте языками жаждущей свободы воды.

Посмотрев, иду к берегу, придерживаясь за металлические поручни. У меня нет сочувствия к этой мрази, но на душе, всё равно, противно. Что за работа такая, постоянно приходится иметь дело с человеческой мерзостью. Вытравить бы её всю…

Позади раздаётся вскрик. Ветерок приносит звук полной гнева тирады. Кто-то зло орёт и это не Белоконь. Не останавливаясь, я иду на берег. А это что, здрасьте, пожалуйста, дождь что ли? Действительно, с неба начинают падать капли воды. Похоже, скоро всё покроется блестящей гладкой коркой…