Надпись

Индус шептал фиолетовыми губами бессловесную молитву. Ветеран-полковник плакал счастливыми слезами. Из черных морщин шахтера улетучилась подземная копоть, и он молодо славил кого-то. И уже валила на площадь огромная, многоцветная демонстрация. Несла транспаранты, знамена, букеты. Каждый припадал к священной чаше, пил святое вино Революции. Вкушал бессмертие.

В тот же день, через несколько часов, предъявив в кремлевских воротах пригласительную карту, Коробейников явился на прием в честь государственного праздника Революции. В обширном вестибюле, настойчиво и упорно наполняя его до краев, скапливались гости. Государственные мужи, генералы, конструкторы кораблей и ракет, именитые писатели и художники, директора могучих заводов, герои войны и труда, космонавты и прокуроры, – весь цвет государства, вся его мощь, красота и величие, без которых не могла существовать громадная красная страна, ее стройки, военные базы, национально-освободительные войны на всех континентах, "марсианский проект", для которого уже конструировался космический корабль, подбирались космонавты, высаживались в стеклянных теплицах деревья для будущих марсианских рощ, выращивались олени, лисицы и сойки для будущих марсианских лесов, и поэт-сладкопевец, известный своей поэмой о Ленине, делал первые наброски марсианской оды.

Все эти прославленные и значимые люди тесно скапливались в вестибюле, отделенном от главного зала прозрачной стеной, за которой, в великолепной пустоте, под хрустальными люстрами стояли бесконечно длинные столы, белели скатерти, сверкали стекло и фарфор, были расставлены дивные яства, редкие деликатесы, красная и белая рыба, копчености, соленья, бутылки с вином, коньяком и водкой. Огромный, приготовленный к пиру зал, великолепно сиял сквозь стеклянные панели и двери, не пропускавшие копившуюся массу людей. Чопорная охрана с раздувшимися от пистолетов боками стояла на страже великолепного царского застолья, оберегая его от вторжения.

Коробейников, стиснутый со всех сторон, чувствовал напряженное ожидание, упорное стремление сквозь хрупкое стекло в сияющую пустоту, жадные взоры, голодную перистальтику, слюноотделение, течение сока в мужских и женских желудках, раздражающее веселье, которым люди маскировали свой голод, неудобное стояние, неловкость ожидания, когда, невзирая на звания, титулы и награды, все были скучены, обезличены, отделены от желанной еды и питья, собраны в накопитель, напоминавший огромное стойло, переполненное живой, спрессованной массой. Драгоценная свежесть банкетного зала была застекленным вакуумом, куда давила громадная масса. Навалится на хрупкую оболочку, продавит с хрустящим звоном, мощно и тучно вломится в желанную пустоту.

– Не пора ли по маленькой в честь праздничка пропустить? – подмигнул Коробейникову навалившийся на него адмирал, кивая на большие, висящие над входом часы.

– С морозца бы оно того, не мешало! – бодро, по-шаляпински, отозвался с другого бока известный оперный бас, надавливая на Коробейникова животом.

Оба были смущены, тайно унижены и обезличены, поставлены вровень со всеми. Были равны друг другу, как бывают равны люди в бане, без одежды, с одинаковыми шайками, на каменном мокром полу. В этом Коробейников усматривал тайный замысел, скрытый ритуал государства, борьбу с гордыней своенравных, вознесшихся мужей, которые в одночасье могли превратиться в ничто.

Стрелка часов, которую торопили и подталкивали тысячи нетерпеливых глаз, достигла наконец долгожданной отметки. Прозрачные стены раздвинулись. Толпа, черная, жадно-топочущая, устремилась в банкетный зал, топорща пиджаки, путаясь в платьях, давясь и гудя. Стала растекаться вдоль белоснежных столов. Протягивали руки с вилками к семге и белорыбице. Ухватывали с блюд ломти копченого мяса. Спешили наполнить рюмки, недовольно оглядывались на соседей, торопясь опередить в обретении лакомств. Теснимый, проволакиваемый вдоль столов, Коробейников зацепился за угол, где нарядной клумбочкой стояли бутылки с наклейками, краснела и чернела икра, быстро исчезавшая под ударами ножей и вилок. Исподволь замечал, как в дальней части зала, где стоял отдельный, перпендикулярный остальным стол, появлялись неторопливые, властные люди, тщательно отделяемые от зала охраной. Размещались в том же порядке, что и на трибуне мавзолея. Переговаривались, будто не замечали шумного многолюдья, – одна семья, одна товарищеская компания, один трудовой коллектив, собравшийся перекусить. И едва блеснула белой искрой рюмочка водки в руках широкоплечего генсека, едва эту мимолетную искру уловили глаза во всех концах зала, сразу же началось мощное, яростное поедание.