Надпись

Вокруг Коробейникова шевелились мокрые жирные губы, обнажались зубы и десны, вываливались и пропадали языки, щурились или выпучивались глаза. В открытых ртах исчезали куски рыбы, ломти сочного мяса, хрустящие соленья. Булькала водка. Ходили ходуном кадыки. Напрягались желваки. Было видно, какое удовольствие получает едок, когда в его желудок падает кусок пищи, обволакивается желудочным соком, начинает разлагаться, впитывается в кровь через стенки кишечника. Под пиджаками и дамскими блузками в набухающих животах шло усвоение пищи, трепетала перистальтика, выделялись газы. Это коллективное поедание было жутким. Напоминало толчею у корыта. Хрусты и хлюпанья у огромной кормушки. Тварность, животность были лишены одухотворенности. Одна живая биомасса поедала другую, умертвленную. И он сам, подтаскивая к губам розовый лепесток семги, с неестественной улыбкой чокаясь с незнакомцем-соседом, был отвратителен себе, пугался своей тварности и обезличенности, тому, что стал частью огромного липкого комка пластилина.

Азарт, с каким эти неголодающие, привилегированные люди поедали дармовую вкусную пищу, с какой готовностью они утратили свою индивидуальность, как легко и охотно превратились в стадо, не замечая изощренного унижения, которое учинила над ними власть, – все это пугало Коробейникова. Пугало в других и в себе. Эта стадность, в которой терялась всякая организация и иерархия, была прямой противоположностью недавно пережитого восхищения, когда на священную площадь слетались бестелесные духи, осеняли великое красное государство, наполняли его высшим божественным смыслом, сулили бессмертие.

Эта концентрированная алчная животность была могущественней тонких энергий. Требующая пропитания плоть отворачивалась от горнего света. Была готова изгрызть, изжевать, залить кислым желудочным соком драгоценный кристалл мавзолея, каменные кружева Спасской башни, райские цветы Василия Блаженного. Само государство, состоящее из великолепных плотин, могучих подводных лодок, космических кораблей, страна, защищаемая непобедимой армией, вдохновляемая мудрой партией, воспеваемая цветущей культурой, могла быть изъедена и изгрызена жадными ртами, впивающимися ненасытными зубами, как бывает изъеден капустный кочан, когда на него нападают несметные толстые гусеницы, ненасытные жирные черви.

Это прозрение ужасало Коробейникова, который перестал есть, наблюдал мерцающие по всему залу вспышки вилок, блеск рюмок, слышал нарастающий утоленный гул разомлевших голосов. Бессмертие, которое сулил ритуал священного красного праздника, побеждалось смертью обреченной на гниение плоти, рыхлой, сырой материей, в которую не проникал дух.

Перпендикулярный стол, оберегаемый охраной, отделенный от банкетного зала пустым пространством, привлекал внимание гостей. Все, кто насыщался за общими столами, продолжая жевать, разговаривать, исподволь, ревниво взглядывал туда, где разместилось политическое руководство страны. Стремился туда, хотел быть замечен, хотел вкусить высочайшего внимания. Но дюжие, в черных костюмах, охранники, прикрывая ладонями пах, суровыми взглядами оберегали пустое разделительное пространство.

Коробейников тоже смотрел. Те, кто утром на мавзолее казались величественными жрецами, недостижимыми небожителями, чьи строгие одухотворенные лики красовались на полотняных иконах ГУМа, – теперь выглядели обыденными людьми, немолодыми, неинтересно, небрежно одетыми, с помятыми лицами, на которых, как и у остальных, двигались губы, раскрывались рты, сощуривались после выпитой водки глаза. В них не было ничего от священных статуй Бамиана, от задумчивых исполинов, ведающих судьбами мира. И утрата ими величия, обретение обыденного человеческого облика вызывало у Коробейникова разочарование, почти печаль.

Издали он узнал Брежнева, с большим желтоватым лицом, обильной порослью на голове, угольно-черными бровями. Крупный бесформенный рот его энергично двигался, отчего волновались рыхлые складки на подбородке. Был узнаваем Косыгин, худощавый, землистый, с пепельным ежиком, с небольшим, странно перекошенным ртом и нездоровой сутулостью. Очень похож на него был Громыко, с нарушенной симметрией лица, сдвинутым на сторону маленьким стиснутым ртом, сжимавшим невидимую соломинку. Суслов был очень худ, пиджак висел на нем, как на вешалке, из него выступала длинная костистая шея, на которой держалась небольшая, хищная, с заостренным носом голова. Маршал Гречко, в военном мундире, в орденах, был странно похож на Суслова, – такой же худой, с острым кадыком, надменной костистой головой усталого грифа. Там были и другие, не узнаваемые Коробейниковым люди, лысоватые, крепкие, не вмещавшиеся в пиджаки. Все странным образом были разбиты на пары, обладали чертами сходства. Словно властное содружество состояло из пар, где один нуждался в другом, был заменяем, имел для себя на всякий случай двойника.