Надпись

Однако весь вечер, удалившись в кабинет, он пытался справиться с паникой. Лихорадочно перебирал все возможности и поводы, заставившие загадочного, сурового, с беспощадным лицом подполковника, напоминающего наркома Ежова, прислать ему эту повестку.

Его участие в "кружке" Марка Солима. Грядущий шумный процесс, наподобие тех, что проходили в Колонном зале в 37-м, с выступлениями прокурора Вышинского, со статьями в газете "Правда", когда на скамью подсудимых, среди белых колонн, озаренных хрустальными люстрами, выводили бледных, изнуренных допросами недавних государственных мужей, и те наговаривали на себя несусветные крамолы и измены, приближая час приговора. Тусклая лампочка в подвале тюрьмы, разрывная пуля в затылок.

Он готовился давать показания на ночном допросе, под разящим светом электрической лампочки. Беспощадный подполковник допытывается о его связях с заговорщиками, а он, умоляя, убеждает его, что не было связей, он случайно попал в "кружок", лишь дважды был в гостях у Марка Солима, слушал забавные истории про кофейное зернышко бедуинов, скульптуры Сальвадора Дали, не посвящен в хитросплетения заговора. Следователь молчит в пятне слепящего света. В углу стоит жестяное ведро с водой, валяется мокрая тряпка.

Или поводом для допроса послужила дружба с отцом Львом, церковным диссидентом, не скрывавшим неприязни к советскому строю, к партии, КГБ, замышлявшим издание рукописного православного журнала? Но ему, Коробейникову, не было нужды участвовать в самиздате, он обильно и эффектно печатался в государственной газете, а его отношения с отцом Львом носили не политический, а религиозный характер. К тому же Коробейников постоянно защищал от нападок друга мегамашину государственной власти и безопасности.

Или вина его состояла в том, что вместе с художниками-язычниками участвовал в подпольной выставке на опушке зимнего леса, дружил с Коком, был замечен в языческих игрищах и камланиях? Но туда его привело писательское любопытство, журналистская пытливость, и он собирался изобразить в газете экзотические и невинные забавы отшельников от искусства.

Он перебирал своих друзей и знакомых, общение с которыми могло скомпрометировать его в глазах всемогущего ведомства. Ловил себя на том, что в унизительном страхе, спасаясь, мысленно отрекался от близких людей, отгораживался от них.

Его ночь была тревожной, с клубящимися кошмарами, с пробуждениями. В зеленеющем окне, сквозь наледь, взирал на него немигающий беспощадный взгляд человека в военном френче с ромбами, в фуражке с синим околышем. Страх лился из неведомых донных глубин его души, соединявших его с истребленной родней. Арестованные и погубленные, бежавшие за границу и павшие на Гражданской войне, сгинувшие в штрафных батальонах и ссылках, изнемогшие на этапах и лесоповалах, исчахнувшие в тифозных бараках и карцерах. Они посылали в него ночные импульсы страха, и он знал, что этот страх, поднявшийся из донных глубин как потаенные грунтовые воды, не исчезнет в его детях и внуках, станет питать их ночные кошмары, управлять их явью.

Утром Валентина, бледная, трепещущая, провожала его до дверей, как если бы им уже не суждено было встретиться. Желая ее подбодрить, он неловко пошутил:

– Смену белья и сухари приготовила? – Поцеловал жену в холодный лоб.

Здание на Лубянке высилось громадным помпезным фасадом, перед которым крутилась дымная карусель машин, сворачиваясь в урчащий сгусток. После крещенских морозов настала сырая февральская оттепель. Желтый фасад покрылся пепельно-белой шубой, словно здание было проморожено насквозь. В нем проступила вечная мерзлота, и в его глубине, заледенелые, сохраненные навек, как муляжи, сидели чекисты, следователи, арестованные, конвоиры с винтовками и штыками.

Коробейников нашел бюро пропусков в соседнем здании. Сунул в окошечко повестку и паспорт. Через некоторое время рука в военном кителе протянула ему пропуск. Голос невидимки произнес:

– Подъезд номер два.

Коробейников, робея, поднялся по гранитным ступеням, ухватил огромную, окованную медью рукоять, потянул на себя. Высоченные дубовые двери мягко отворились. После влажного снежного холода он очутился в теплом вестибюле перед выгородкой, за которой стоял военный пост: два сержантах синими петлицами и с пистолетами в кобурах и один, проверяющий документы. Он долго просматривал паспорт Коробейникова, сличал фотографию, всматривался холодными серыми глазами. Этот цепенящий взгляд, казалось, был предусмотрен уложениями и правилами, имел целью парализовать волю визитера, поставить его в полную зависимость от обитателей грозного здания.