Надпись

Коробейников смотрел на трупы. Три тела казались упавшими с неба из пролетавшего самолета. Пролежали у вершины под палящим солнцем, которое вскипятило в них жидкость, раздуло плоть, превратило щуплых солдат в великанов с античным рельефом мышц. Один китаец лежал навзничь, раскинув руки, раскрыв оскаленный рот на розовом огромном лице. По его животу прошла очередь крупнокалиберного пулемета, кишки клубками, разноцветными сгустками выдавились наружу, непомерно увеличились от жары, напоминали сине-фиолетовый мясистый георгин, расцветший на животе убитого. Второй был из тех, на ком от попадания пули загорелся термитный заряд. Без одежды, подрумяненный, словно поджаренный окорок. Его голое туловище по-великаньи мощно распростерлось, толстенная шея, громадные бицепсы, могучие ляжки, рельефные икры… Третий китаец, тоже голый, в лоскутьях одежды, лежал лицом вниз, с обнаженной спиной, которая странно блестела на солнце, словно была покрыта переливами чешуи. Чешуя слабо трепетала, поблескивала, переливалась, будто китаец был жив и дышал. Коробейников вглядывался в это странное солнечное мерцание, стараясь уяснить его природу. И вдруг понял, что это бесчисленные мухи, покрывшие труп, отяжелевшие, наполненные трупным соком, зеленые, голубые, розовые. В каждой блестела, переливалась жидкая капля солнца.

Это зрелище было ужасно. Над трупами стекленел и струился воздух, вязко стекал с горы туда, где стоял Коробейников. И было страшно вдыхать ядовитое, ванильно-дурманное зловонье.

Ильенко лихо щелкал камерой. Наводил аппарат на трупы. Отступал, захватывая в кадр все три тела. Приближался, наводя объектив на каждого в отдельности.

– Давай-ка, старик, сними меня на фоне этих красавцев. Пополню мою коллекцию. – Ильенко передал Коробейникову аппарат. Подбоченился вблизи от трупов. Коробейников захватывал видоискателем его бодрую физиономию. Нажимал на спуск, с яростью святотатца, с отчаянной тоской богоборца, взывал к Богу:

"Если ты существуешь, если ты присутствуешь в мире, убей меня!.. Сейчас, немедленно, пошли мне пулю в затылок!.. Докажи свое присутствие в мире!.. Покарай мое святотатство!.."

Он молил Господа, чтобы тот обнаружил себя выстрелом китайского снайпера. Чтобы пуля, как Божья молния, вонзилась ему в затылок. И последним мгновением жизни было бы мгновение его вернувшейся веры, и он, исчезая, воскликнул: "Ты есть, Господи!.. Верую!.."

Выстрела не было. Горы сзади молчали, похожие на мертвых, накрытых чехлом великанов. Спина убитого шевелилась бесчисленными каплями солнца.

Он вернул аппарат Ильенко. Молча, соскальзывая на сыпучем склоне, они спустились к подножью, где их с нетерпением поджидали солдаты.

Обогнув сопку, они снова поднялись на вершину, утомленно уселись на теплые камни, окруженные солдатами, которые извлекали сухой паек: галеты, маленькие банки сгущенки, фляжки с водой. Раскладывали на краю окопа, приглашая журналистов к трапезе.

Коробейников чувствовал усталость и опустошенность, почти равнодушие. Его экзальтация, мистические переживания, муки совести – все это кончилось на ровном бесцветном жаре, припекавшем вершину. Не богослов, не философ, он был газетчик, которому поручено написать журналистский очерк, соответствующий нормам и установкам газеты. Он его и напишет, без труда, ярко и зрелищно, используя свое писательское мастерство, которым не владеет Ильенко. В этом очерке будет солдатская трапеза у границы Китая. Окоп, стреляные гильзы, бесконечные пустынные горы и утомленные воины, вкушающие суровый солдатский хлеб.

Он получил из солдатских рук галету, маленькую баночку сгущенки, вскрытую штык-ножом. Чуть отсел, чтобы можно было любоваться волнистыми далями, солнечной пустотой, туманной седловиной Джунгарских ворот. Жевал галету. Пил из банки тягучую млечную сладость.

Одинокий ворон парил над пустыней, оглашая пространство скрипучим печальным карканьем. Звук странно отражался от гор, неба, каменистой земли, складывался с собственным эхом, порождал в душе забытые детские переживания. Былинное, древнее, сказочное чудилось в вещем крике медлительной птицы, одиноко реющей в пустыне, медленно взмахивающей черными крыльями, в которых вдруг сверкнет синева. Бабушка читала восхитительную полузабытую сказку про ворона, летящего в пустыню за "мертвой и живой водой". На полке в мамином шкафу стояла книжка Билибина с негнущимися жесткими страницами, где богатырь склонил копье перед белым камнем, на котором нахохлился ворон с рубиновым вещим глазком.

Было успокоительно и печально смотреть на плавное паренье ворона, рождавшее воспоминания о Великой Степи, богатырских заставах, о стародавнем пленительном времени, где все казалось родной и чудесной сказкой, не вызывало тревог и болей, было проверено красотой и добром.