Надпись

В красной облегавшей сопку заре, в ее грозном колыхании, он отчетливо услышал голос, грохочущий, повелевающий, выдувавший из зари только одно непререкаемое слово: "Иди!" Это был приказ, ответ на его молитву, отклик рассерженного Бога, обмотавшего черную сопку окровавленным бинтом. "Иди!" – звучало в заре.

Он встал. Под ногами был песок, на котором оставался вчерашний отпечаток его тела, когда он не поднялся вслед атакующей группе, и в глаза ему брызнула сыпучая струя из-под стопы пограничника.

Было множество следов в песчаной ложбине, откуда вынеслась группа захвата, перепрыгивая на каменный склон, где следы обрывались. Он шел по следам атаки, и над ним продолжало громогласно звучать: "Иди!"

Сердце выталкивало жаркую кровь, дыханье становилось все чаще, когда он взбирался наверх, туда, где сутки назад мчались солдаты, стремились к выемке, недоступной для пулемета. Увидел на камнях автоматный рожок с желтыми зубьями пуль – в спешке обронил пограничник, не было времени подобрать. Чуть выше лежала коробка спичек фабрики "Гигант", – выпала из кармана солдата во время скачка. Он жадно вдыхал воздух, которым вчера дышали солдаты. Помещал свое тело туда, где вчера проносились возбужденные, страшащиеся тела атакующих. Заря пламенела, ему в лоб утыкался красный палец зари, и звучало грозное, понукающее: "Иди!" Словно там, на вершине, было уготовано ему откровение, находилась Скрижаль Завета, цвела Купина, и он торопился, чтобы приобщиться к великому таинству.

Мертвая зона скрыла вершину сопки. Он прилег на минуту туда, где лежали солдаты, когда над ними промерцала пулеметная очередь, и сержант Лаптий торопил их укрыться, а потом зачеркнул их всех огромной пригоршней, выдохнул: "Вперед, мужики!" – и швырнул на склон. "Иди!" – звучало из неба.

Он оставил мертвую зону, двинулся вверх. Заметил окурок "Примы", где сидел оробевший солдат, отставший от группы, и лежал Студеникин, моталась его голова, а потом замерла, и на плоском песчанике чернела корочка крови. Он шагал, и вчерашние пули свистели вокруг, он от них уклонялся, чувствуя, как попадает в него пулеметчик, пробивает плечи, ноги и грудь. Шел, изорванный пулями, посылая навстречу слепые очереди.

Склон был усеян гильзами. Латунные, красные, они отражали зарю, драгоценно светились. Он их обходил, старался не смять. Это были лепестки неопалимого цветка, который ждал его на вершине горы, храня в сердцевине заповедь Бога, ответ на его страстную мольбу, ту единственную драгоценную истину, в которой открывался смысл бытия.

На камнях светлело колечко, металлический перстенек, чека гранаты. Здесь сержант размахнулся, метнул к вершине гранату, и она, не долетев, рванула коротким взрывом, выбив известковую лунку. Коробейников нагнулся, хотел подобрать чеку, но грозный окрик из неба: "Иди!" – толкнул его ввысь.

Увидел под ногами зеленую фляжку с пластмассовой крышкой и обрывком шнурка. Фляжка была китайской. Ее выбросило из окопа ударом рукопашной. Тут же валялся окровавленный бинт, брезентовая китайская сумка, из которой по склону был разбросан паек пехотинца: засохшие ржаные хлебцы и зеленые помидоры. Пролежав на солнцепеке сутки, помидоры начинали краснеть, дозревали, и их краснота казалась румянцем покойника. "Иди!" – торопил его голос. Обходя помидоры, он шагал к вершине, ожидая чуда.

Шагнул туда, где завершалась гора и на плоском срезе был мелкий истертый окоп. Шершавый и пыльный, измызганный кровью и рвотой, засыпанный гильзами и комками тряпья, он казался отпечатком взрыва, оттиском рукопашной, где сошлись ненавидящие, истребляющие друг друга солдаты. Камни хранили грохот стволов, хрип разрываемых тел, предсмертную матерщину. Коробейников озирался, желая понять ту истину, ради которой стремился к вершине. Истину, которую обещал ему Бог, приставляя ко лбу красный огненный перст.

Взошло солнце. Свет хлынул в окоп, осветил каменистое дно. На камнях он заметил пробитую пулей бумажку – китайский юань. Рядом – медный кругляк пятака. Солдаты, убивая друг друга, растрясли свое богатство.

Коробейников стоял потрясенный. Не было Купины и Скрижалей. Был измызганный пыльный окоп, и на дне его мелкие деньги. И молчание Бога. И пустое, блеклое небо. Чувство тщеты и бессмыслицы. Ровный неодухотворенный блеск маленького жаркого солнца, встающего над пустыней.