Надпись

Площадь трех вокзалов в этот ночной час продолжала сверкать, вспыхивала фарами, зелеными и синими искрами проходивших трамваев, желтым пунктиром текущей по мосту электрички. Кишела темной толпой. Справа громоздился золотой мозаичный терем Казанского вокзала, от которого поезда уходили за Урал, в рыжие пески Средней Азии, в туманную голубизну Тихого океана. Казалось, из него на площадь валят смуглые, косоглазые толпы, тюбетейки, бурнусы, стеганые халаты, цокают ослики, скрипят арбы, качают головами величавые верблюды.

Ярославский вокзал напоминал перламутровую раковину, привезенную с северного побережья полуночных морей. Сказочный, изразцовый, казался театральной декорацией из «Садко» и «Хованщины». Если заглянуть под его своды, то увидишь бородатых бояр в соболях и драгоценных каменьях, стрельцов в красных кафтанах, монахов в клобуках и мантиях, царя в пышной ризе: картинно опираясь на посох, поет знаменитую арию, прижимая к груди руку в перстнях.

Ленинградский вокзал был частью Невского проспекта, начинавшегося в Москве. Шагни на ступени, пройди сквозь сутолоку пассажиров, носильщиков, нарядных морских офицеров, интеллигентных стареющих женщин с печальными, поблекшими, сугубо ленинградскими лицами, и по другую сторону откроется великолепный проспект, дворцы на Фонтанке, в сиреневой дымке туманная золотая игла.

На перроне стояла «Красная стрела», умытая, холеная, с глазурованным блеском готовых тронуться вагонов. Пахло сернистым дымом каменного угля. Татары-носильщики катили груженные чемоданами тележки, блестели бляхами, гортанно переговариваясь на ходу.

Отыскали нужный вагон. Марк, поглядывая на вокзальные часы, давал жене последние наставления:

— Должны позвонить из Комитета защиты мира. Скажи, что состав делегации я утвердил, пусть сообщают в Копенгаген… — Елена кивала как исполнительная секретарша, готовая выполнить указания шефа. — Если позвонят из Общества дружбы, пусть не созывают собрания до моего возвращения. А то опять не тех, кого нужно, назначат… — Елена понимающе кивала, посвященная в дела мужа жена, единомышленница и помощница. — Если пришлют приглашение из Театрального общества, позвони кому-нибудь в «Современник». Скажи, что положительную рецензию я заказал…

— Все сделаю, — успокаивала его Елена, поправляя на груди Марка шарф, чтобы не продул холодный сырой ветер.

— Ну а вы, мой друг, — обратился Марк к Коробейникову, — подумайте над моим предложением. Вернусь через пару дней, и, если вы согласны написать «красный акафист», я соединю вас с редактором, который отвечает за трансляцию с Красной площади.

Буду думать, — ответил Коробейников, видя, как дрогнула стрелка в желтом циферблате часов, как стайка морячков потянулась к соседнему вагону, цепляясь за поручни. Проводник в черной шинели равнодушно смотрел на сцену расставания:

— Через минуту отправление. Пассажирам занять места в вагоне.

— До свидания! — Марк притянул к себе Елену, быстро, сладостно целуя ее в губы. — До скорого! — по-товарищески кивнул Коробейникову и грузно, с изяществом пожилого маститого мэтра, шагнул в вагон. Через минуту появился в желтом запотевшем окне, снимая берет, разматывая шарф.

Поезд беззвучно, мягко тронулся, медленно поплыл. Окно сместилось. В нем Марк прикладывал ладони к груди, посылал воздушные поцелуи. Елена шла вслед за вагоном, удаляясь от Коробейникова. Все быстрей и быстрей, ускоряя шаг, попадая в свет фонаря и снова погружаясь в тень. Остановилась, обращенная лицом к удалявшемуся поезду, к красному хвостовому огню, который, словно сочная ягода, катился над блестящими голыми рельсами. Еще пахло едким дымком. Мимо носильщики толкали пустые тележки. Провожающие покидали перрон. Елена стояла в отдалении под фонарем спиной к Коробейникову, провожая далекую красную ягоду.

Он медленно приблизился, глядя на металлические белые рельсы, убегающие далеко, в туманную тьму, из которой светили низкие фиолетовые огни, как глаза изумленных животных. Елена медленно оборачивалась, и он совсем близко, под фонарем, увидел ее бледное лицо, худое, лихорадочное, с дрожащими губами, темными, сверкающими глазами.

— Ну что? — глухо произнесла она.

Изумляясь этому глухому, без переливов, страстному голосу, он захотел тут же, на перроне, у всех на виду, обнять ее, поцеловать. Закрепить этим грубым, напоказ, поцелуем свое на нее право, отобрать ее у исчезнувшего в вагоне Марка, отделить от блестящей колеи, по которой еще совсем недавно, отражаясь, уплывал красный огонь. Понял, что все это время, все эти суматошные дни, весь продолжительный, наполненный разглагольствованиями вечер, страстно ее желал, ревновал, по-звериному, чутко ждал, когда она останется одна, будет принадлежать ему одному, нераздельно. Взял ее крепко под руку, повлек по перрону.