Надпись

— Как живешь? — услышал Коробейников смешливый, кудахтающий голосок Кока и тут же представил его золотой хохолок, круглые птичьи глаза, бегущий кадычок. — Как дела, Коробей?

— Скарабей, — откликнулся Коробейников, пускаясь в игру созвучий, принятую в кругу «язычников», пытавшихся таким образом пробиться сквозь шелуху современного, порченого, языка к древнему праязыку, где не было согласных, а одни певучие, мычащие и аукающие гласные.

— Скоро ешь, скоро бей…

— Ох, много скорбей…

— Минога в горбе…

— В гербе и в вербе…

— В яме, брат, в ярме…

— Ермила…

— Ярило…

— Свиное рыло…

— Ыло, уыло…

— Ола, аола… — завершил лингвистическую разминку Кок и кудахтающе рассмеялся, отчего на другом конце телефонного провода затрепетало золотом и изумрудом его бойцовское оперение. — Я тебя приглашаю.

— На похороны ведьмы?

— На роды колдуньи.

— Дуни-колдуньи?

— Нюни-колдуньи.

— У нюни слюни.

— У Лени в паслене.

— Лене в колени.

— Каленый.

— Алена.

— Холеный…

— Куда приглашаешь? — боясь сорваться в брехню, поинтересовался Коробейников.

— Я тебе говорил при последней встрече, когда ты привел ко мне на Бронную психиатра, и у Людки — тростниковой кошки случился выкидыш.

— Да это не психиатр. — Коробейников вспомнил камлание шаманов, магов и колдунов, которых напугал Саблин, назвавшись врачом-психиатром.

— Не имеет значения. Он отбрасывал тень, значит, был сделан из мертвой, непрозрачной материи. В это воскресение мы устраиваем выставку наших работ. Естественно, не в Москве, не в выставочном зале, а тайно, на природе, в лесу. Приглашены люди из посольств, может быть, что-нибудь купят. Будут все наши. Устроим праздник Зимы священной, по первому снегу. Повеселимся, совокупимся, снесем яички, вылетят птички.

— Где это будет?

— Двадцать первый километр Киевского шоссе. Съезд направо, на недостроенную дорогу. На опушке леса встречаемся. Только бы гебисты не пронюхали.

— Приеду, конечно. Давно не трясли хохолками.

— Кстати, Матерый вернулся из фольклорной экспедиции, привез матерные частушки…

— Непременно буду, — сказал Коробейников, радуясь приглашению, подумывая, не взять ли с собою Елену на это языческое, солнечно-снежное действо.

Однако Елена, выполняя поручение мужа, не могла отлучиться из дома, и Коробейников поместился в «Строптивую Мариетту» и отправился на Киевское шоссе. За Внуковом, пропуская над головой ревущие, сияющие, как алюминиевые слитки, самолеты, на указанном километре дороги, Коробейников отыскал ответвление асфальта, проехал по нему среди снежных обочин, белых, нетоптаных опушек, серых, безлистных, вознесенных в синеву лесов и оказался на условленном месте, где уже начиналось действо. Стояло несколько легковых автомобилей, в том числе и с посольскими номерами. Притулился разболтанный грузовичок с брезентовым тентом. От асфальта к лесу была протоптана тропинка. На кустах, на сучках деревьев были развешаны картины, казавшиеся издалека разноцветными платками, — переливались драгоценно среди снега, голых стволов, под голубыми небесами.

Коробейникова встретили как своего. Затормошили, защипали, повели по тропинке к экспозиции, перед которой Кок выгуливал стайку иностранцев, отличавшихся от прочих модными долгополыми пальто, песцовыми и лисьими воротниками, длинными, почти до земли, шарфами. Тут же орудовал оператор с кинокамерой, снимая фильм о русских художниках-авангардистах, гонимых властями, вынужденных выставлять картины под открытым небом.