Надрез

– Еще ребенком он был непредсказуем. Его невозможно было контролировать. Джилл не могла с ним справиться. Ему было десять, когда я случайно застукал его ночью на пляже в компании подростков с сигаретами и пивом. Остальным было лет по шестнадцать-восемнадцать. И они уже хорошо его знали. Оказалось, что каждую ночь он вылезал из окна мезонина, когда Джилл спала или была пьяна. Она даже не замечала, что утром он отдает провонявшиеся никотином вещи нашей экономке. Я пытался что-то сделать, приструнить его, я правда пытался… – Старик стонет, пробует поднять голову, чтобы взглянуть на рану, и понимает, что у него даже на это не хватает сил. – Когда Джилл умерла, все стало совсем плохо. Он был точно планета, у которой украли солнце. Никакой гравитации, движение по орбите нарушено. У меня не было выбора. Он страдал от… нарушений в поведении. Я должен был что-то предпринять. Все это стало невыносимо. Он стал невыносим.

– В каком смысле «что-то предпринять»?

– Я отправил его в психиатрическую клинику, чтобы все вернулось на круги своя, а мой сын пришел в себя.

Лиз потрясенно смотрит на него.

– Вы отправили его на психиатрическое лечение? Я думала, он пропал без вести.

– В каком-то смысле так и было. Я не хотел, чтобы об этом кто-то узнал. Я… положил его в клинику в Швейцарии.

Лиз огорошенно открывает рот.

– Вы тридцать лет продержали его в психиатрической клинике в Швейцарии?

Фон Браунсфельд пожимает плечами.

– Просто потому, что он стал «невыносим»?

– Вы понятия не имеете, о чем говорите.

– Теперь мне ясно, почему он хочет вас убить, – с отвращением заявляет Лиз.

Фон Браунсфельд отводит взгляд.

– Но и это еще не все, верно?

– Что вы имеете в виду?

– Это еще не вся правда.

– Правда… – Фон Браунсфельд словно выплевывает это слово. – Вы, журналисты, со своей правдой… – У него закатываются глаза от боли, ресницы подрагивают.

– Ночь тринадцатого октября 1979 года. Что тогда случилось?

Старик корчится от боли.

– Я не понимаю, что вы имеете в виду.

– Прекрасно вы все понимаете, – шепчет Лиз. – Вскоре после этого он «пропал», как вы выразились. Верно?

Губы фон Браунсфельда дрожат.

– Что-то случилось той ночью. Я не знаю, что именно, но эта ночь – ключ ко всему.

– Вы… просто что-то выдумываете.

– Я? Я что-то выдумываю? Ваш сын хотел меня убить. И для него самое главное – то, что случилось той ночью тринадцатого октября. Он хотел отомстить за ту ночь Габриэлю. Моему парню. Габриэлю Науманну. Вам что-то говорит это имя?

– Нет, ничего оно мне не говорит. Но, возможно, вам стоит спросить своего молодого человека. Уж он-то будет знать, о чем идет речь.

– Я спрашиваю вас.

Фон Браунсфельд качает головой.

– Проклятье, Виктор! Что вам еще терять?

Старик закрывает глаза. Его голова похожа на череп мертвеца, кожа – словно растрескавшийся пергамент. Его веки поднимаются, но зрачки подернулись пленкой и кажется, что фон Браунсфельд смотрит внутрь себя.

– Что? Что случилось той ночью?

Взгляд старика пуст. Фон Браунсфельд полностью обессилел, он больше не может сопротивляться.

– Маркус убил одну женщину…

– Он… что?!

– Той ночью, – слабо отвечает фон Браунсфельд, – он убил женщину. Вернее, девушку, совсем молодую, лет двадцати. Тут, в крипте. Он… он совсем спятил и… вспорол ее ножом, от влагалища до груди. И она была еще жива…

– О господи! – Лиз отворачивается и видит гобелен над кушеткой.

Там изображен мужчина с длинной седой бородой – возможно, христианский бог. Он сражается с какими-то чудовищами. Узловатая рука одного из монстров тянется к его белоснежным волосам, какая-то рептилия с птичьим ключом пытается впиться ему в пальцы, огромный орел зажал в лапе посох, изготовившись для удара. На краю гобелена – огромная жаба. Она лежит на спине, расставив лапы, а на ней верхом – обнаженный мужчина размером не меньше ее самой. Мужчина добивает жабу дубинкой. Лиз начинает смутно подозревать что-то.

– Он убил ее тут, внизу? Почему именно здесь? – тихо спрашивает она. – Что это за место?

Фон Браунсфельд, заметив ее взгляд, слабо улыбается.

– Да. Это «Искушение святого Антония»[11], часть Изенгеймского алтаря, копия работы 1512 года. Настоящий шедевр… Просто что-то невероятное. Хотел бы я заполучить ее в оригинале. Но, к сожалению, это было невозможно.

Он указывает на гобелен и вдруг смеется. Его смех похож на хриплый лай.

– Видите лист бумаги вон там, в углу?

Лиз переводит взгляд на правый нижний угол гобелена, где изображен лист бумаги с какой-то надписью от руки.

– Это латынь, – хихикает фон Браунсфельд. – Вы знаете, что это означает?

Лиз качает головой. В данный момент этот вопрос занимает ее в последнюю очередь.

– «Где ты был, благий Иисусе? Почему вначале не пришел прекратить мои страдания?»[12] – переводит фон Браунсфельд. Его хихиканье переходит в кашель. – Очень подходящая цитата, вам не кажется?

– Почему он убил ее? – спрашивает Лиз. – Что здесь произошло?

Фон Браунсфельд качает головой, на его губах выступает кровь, на глаза наворачиваются слезы.