Наемник

Ему вдруг сделалось совсем плохо. Он привалился к придорожной пальме, спустил с плеча винтовку и стоял, покачиваясь и наблюдая, как приближается темный расплывчатый силует. Контуры этой фигуры никак не желали становиться резкими, то ли по причине наступавшей темноты, то ли потому, что все перед глазами Каргина плавало и дрожало. Смутные очертания скал сливались с фиолетовым небом, деревья прыгали взад-вперед как новобранцы под пулями, и в такт их беспорядочным скачкам ощутимо подрагивала земля, будто древний вулкан пробуждался от тысячелетней спячки, готовясь выплюнуть огненный лавовый язык.

"Устал, черт, - подумалось Каргину, - крепко устал…"

Он начал сползать на землю, но сильные руки Тома подхватили его.

Глава 12

Иннисфри и другие места; 23 июля, вечер

Мнилось ему, будто опять валяется он в лагере сандинистов, с пулей в плече и с лихорадкой, и все кругом не реальность, не так, как положено быть, а лихорадочный бред: вместо больничной палаты, койки и белоснежных сестричек - дырявый тент, растянутый меж трех деревьев, подстилка из мха под задницей, а перед глазами - чья-то усатая смуглая рожа со свернутым набок носом. Рожа склонялась над ним, разевала щербатую пасть, обдавала запахом чеснока и рома и дергалась туда-сюда - похоже, ее владелец с неодобрением мотал головой. По временам к первой роже добавлялась вторая, с сивой лохматой бородой; они рассматривали Каргина и совещались на каком-то языке, не русском, но вполне понятном.

– Не выживет, - утверждал Свернутый Нос.

– Выживет, - возражал Сивобородый.

– Заражение…

– Дьябло! Какое заражение? Лихорадит от раны…

– Знаешь, чем лихорадка кончается…

– Ничего! Молодой, сильный!

– Молодому тоже лекарство нужно.

– Нет лекарства. Ромом промывай. На рану - ром, внутрь - ром…

– Ромом, команданте, парня не вылечишь. Везти его надо.

– Сможем, увезем. Нельзя сейчас.

– Знаю, что нельзя. Помрет…

– Не помрет. - И снова: - Молодой, сильный…

Потом - плавное покачивание, и вместо Свернутого Носа - длинноухая голова мула, глядевшего на Каргина кроткими темными глазами. Его носилки, закрепленные между двух животных, плывут и плывут под зеленым лесным пологом, но лес тоже нереальный - ни сосен, ни берез, ни родимых осин, а все какие-то великанские деревья с огромными перистыми листьями и странными стволами, то волосатыми, то вовсе без коры. Мулы бредут, переступая с ноги на ногу, носилки качаются в такт с боку на бок, сознание то гаснет, то вспыхивает вновь. Затем приходят темнота, рокот, плеск, свежий прохладный ветер и опять покачивание, но другое: вверх-вниз, вверх-вниз. Каргин лежит на теплых жестких досках палубы, смотрит в бархатно-черное небо с огромными звездами и думает, что он, наверное, в Краснодаре. Южное небо, - сверлит мысль, - а где ему быть, как не на родине отца?

Но что-то не стыкуется в его лихорадочных раздумьях. Если он в Краснодаре, то где же тогда отец и мама? Почему не пришли? Или им не сообщили? Должны бы сказать… Ведь он ранен… ранен… ранен…

Чужие руки приподнимают его голову, вытирают пот, чужой голос произносит:

– Бредит, мать зовет. Педро, дай воды…

Вода теплая, с непривычным привкусом; он глотает ее через силу, думает: надо пить… лучше вода, чем ром…

Голоса тихо переговариваются: пьет… глаза открыл… еще живой… довезем… не довезем… ом… ом… омм… Качается палуба, качаются звезды, голоса все шелестят и шелестят, потом сознание опять гаснет. Темнота, беспамятство, бесконечно долгий полет в пропасть без дна и края…

Новая сцена, новый бред: палата, о какой мечталось, кровать с белоснежным бельем, запах лекарств, привычные шумы - шины шелестят по асфальту, поскрипывает дверь, что-то где-то звякает… Но главное - слова! Родные слова, русская речь:

– Неплохо, совсем неплохо… Пожалуй, он выкарабкается, коллега Анхель. У молодых все быстро заживает…

Тот, кого назвали Анхелем, говорит по-русски, но с сильным акцентом:

– Операцию вы сделали блестящую, коллега Петр.

– Ну, не преувеличивайте, батенька мой! Какая там операция! Пулю вытащить, рану очистить, вколоть антибиотик…

– Но было сильное нагноение…

– Нагноение еще не гангрена. Вот если бы доставили его неделей позже, пришлось бы нам помучиться. А так… Живучие у нас солдатики, живучие! - Потом куда-то в сторону, на ломаном испанском: - Сестра! Дренаж и перевязка - утро, вечер. Понимать, сестра?

Он в Гаване, в военном госпитале. Отдельная палата, врачи - русские и кубинцы, тоненькие смуглые сестрички со жгучими очами… Бред и лихорадка отступают, зыбкое, туманное становится осязаемым и плотным, мир приходит к согласию с разумом и преподносит нежданные сюрпризы: то звонок родителей, то весть о присвоении старлея и зачислении в Высшую школу разведки, то крепкие руки дона Куэваса. Куэвас - сухой, жилистый, прокаленный солнцем - обнимает его, затем поворачивается к врачу, спрашивает, когда отпустят из госпиталя. Через неделю, отвечает доктор. Тогда через неделю приеду, заберу, говорит Куэвас.