Нагорный Карабах: виновники трагедии известны

И снова я подумал о тех самых «коричневых оттенках», которые и через пятьдесят пять лет сквозь толщу времени пробились-таки на свет. Ах, как живуч он, этот воинствующий национализм. А ведь в тот раз не впустили своего преподавателя студенты-немцы, представители народа, давшего миру создателей божественной музыки — Бетховена и Баха, великих поэтов — Гете и Шиллера, великих ученых — Гаусса и Герца, великих философов — Гегеля и Канта. И были они студентами не провинциального пединститута, а того самого Геттингенского Университета, славу которого ковали Гаусс, Риман, Клейн, Гильберт — великие имена, великие традиции. Так сколь же сильна зараза национализма, если она смогла изъесть души даже тех студентов — наследников таких славных традиций... Тех юношей, что преградили дорогу Э.Ландау, а не впустив его в аудиторию, возглавлял студент Отто Тейхмюллер, талантливейший математик, уже студентом выполнивший ряд прекрасных работ. Но талант математика не помешал ему быть последователем нацизма, и, уйдя на фронт, он в 1943 году погиб на российской земле.

Дома в Баку у жены моей среди прочего хранятся и две такие мои книги: Герман Вейль «Введение в теорию относительности» и Гельмут Хассе «Теория чисел».

Вейль и Хассе — два немца выдающегося математического ума. Однако когда нацисты предложили Вейлю пост директора Математического института в Геттингене, он отказался и в 1933 году покинул Германию. Но когда этот же пост они предложили Хассе, он согласился, оказавшись убежденным нацистом.

По силе ума, по выдающимся способностям Вейль и Хассе не уступали друг другу, но сколь разными они были по духу. И право же, поневоле начнешь думать, что есть у человека помимо материальной субстанции — мозгов с извилинами ума — еще и нечто материально неосязаемое — душа, ибо чем-то же должны были отличаться эти два больших, чрезвычайно талантливых человека. И еще думаешь о том, как же далеко продвинулся наш XX век от века XIX. Ведь это в том самом девятнадцатом веке Пушкин в одной из своих маленьких трагедий — в «Моцарте и Сальери» утверждал, что гений и злодейство — две вещи несовместимые. Но ведь совместились же они и в Хассе, и в гениальном инженере — «ракетном боге» Отто фон Брауне, и во многих. История предвоенной Германии полна ими.

Конечно, в провинциальном Степанакерте не сыскать математических умов Вейля и Хассе, но Хассе-нацистов — с лихвой.

Вспоминаю в этой связи одного мужчину, годами лишь немногим моложе меня. Я иногда поигрывал с ним в шахматы, и вот однажды, во время игры он задал мне вопрос: «Слушай, как же ты мог жениться на азербайджанке?»

Я попросил его впредь не заводить об этом разговоров, если он не хочет, чтобы мы перестали знаться. Мы продолжили игру, но прошло минут пятнадцать, и он снова завел разговор на эту же тему, обратившись ко мне с такими вот словами: — «Нет, право, ты прости меня, но как ты все-таки мог. Это ведь все равно, что немцу жениться на еврейке, или еврею — на немке. «Я, конечно мог бы встать и уйти, но он сам мне подбросил тему, и, вспомнив, что он — коммунист, да, причем, из тех немногих, кто еще платит взносы, я спросил его:

— Ты, кажется, коммунист?

— Да, а что? — ответил он.

— Да то, — сказал я ему, — что самый первый в мире коммунист, которого ты, я полагаю, почитаешь, и был тем евреем, который, как бы тебе странным ни казалось, и был женат на немке.

— Да ну, — удивился он, — как же это было, расскажи, а?

И я рассказал ему о том, как Маркс — еврейский юноша, сын скромного судебного чиновника, влюбился без памяти в немку, арийку чистейших голубых кровей, красавицу Женни фон Вестфален, и как она вышла-таки замуж за Маркса, оставив богатый отцовский дом, порвав с родней, среди которой был и прусский министр, и разделила с Марксом все тяготы его жизни, а тяготы эти были таковы, что порой у них не было и пфеннига на хлеб. Я даже вспомнил по случаю и одно четверостишие, которое студент Карл писал юной Женни. и прочел ему:

Все то, чего мой разум,
Не одолел трудом.
Открылось сердцу разом
Во взгляде дорогом.

В этот день мы так и не закончили партию, но позже я встречался с ним еще несколько раз и видел, что мой рассказ о Марксе смутил его душу, и мне это приятно было сознавать.

Уж коль пришлось к слову, расскажу о еще одном эпизоде, который мне столь же приятно вспоминать. Приятно вдвойне еще и потому, что их там у меня было вообще-то не столь и много.

В Степанакерте я часто захаживал в один магазин, директором которого был бывший бакинец. С ним можно было говорить обо всем, не боясь и не оглядываясь. В магазине, кроме него самого, работал еще продавец — молодой парень, кажется, только окончивший школу. К закрытию магазина к нему часто приходили друзья — его одногодки, и некоторых из них я уже знал в лицо.