Найдите Лейлу

Я разглядываю ее очень внимательно. Все предыдущие эксперименты на доверие были неудачными. Хотя это не значит, что так будет всегда. Но даже статистика подтверждает достоверность моих предположений.

Я вспоминаю типы связей, которые мы изучали на биологии: паразитические против симбиотических. Наша могла бы стать симбиозом: мы обе получаем от этого разговора то, что нам нужно. Она не выглядит опасной. Вроде бы просто пытается лучше меня узнать. Я уже не так нервничаю, как поначалу. Беседовать с журналистом, оказывается, не так плохо, как я думала. Съедаю ролл с яйцом, пока начинка еще горячая, и запиваю чаем. Я подумываю о втором заходе, но замечаю, что она опять на меня смотрит.

Я поднимаю на нее глаза. У нее такой сосредоточенный взгляд, словно она не ест ничего, потому что собирается съесть меня.

Теперь я поняла. Она меня обрабатывала, чтобы я расслабилась. Не так, как обрабатывает меня Джейн, не так, как некоторые учителя. Что-то совершенно новенькое, даже не знаю, как назвать. Точно паразитическое. Не симбиотическое. Мимикрия хищного существа, которое маскируется под неопасное, чтобы подпустить к себе поближе и накинуться.

Какие у меня средства защиты?

Эрика пытливо смотрит прямо на меня.

— И когда ты снимала, какие мысли у тебя были? Чего ты надеялась достичь?

Официантки в «Драконе» разносят только чай, в зеленых кружках, похожих на толстый бамбук. Я высыпаю в свой чай два пакетика сахара и размешиваю, глядя в чашку. Наблюдаю, как на дне медленно растворяется белая зернистая горка.

— Я надеялась найти новый дом. Знаю, звучит ужасно глупо, похоже на слова какой-нибудь сиротки из диснеевского фильма, а дальше обычно ее друг, отважный зверек, тут же отводит ее к новым родителям или что-нибудь в этом роде. Но есть же такая реклама по телевизору с грустной музыкой. Показывают тощих собак и больных кошек в грязных клетках, и люди переводят для них деньги, или приходят в приют и забирают какого-нибудь хромоногого щенка. Вот я и подумала: вдруг, если покажу, в каких условиях я живу, со мной тоже произойдет что-нибудь такое.

Эрика молчит, но, похоже, для нее это сильно. Она ждет. Я чувствую, как сжимается горло, и делаю глоток чая.

— Я хотела то, чего на самом деле не могу получить. Безопасное чистое место, где я смогу заботиться о брате и закончить школу. Я знаю, в опеке, скорее всего, найдут ему новый дом.

— А ты? Почему не позволить им найти дом для тебя? Они ведь постараются вас не разлучать.

— Может…

— Что может?

Сахар на дне чашки так и не растворился. Я не могу поднять глаза. Я не должна ей это говорить. Это не симбиоз. Но я не могу остановиться. Я хочу рассказать правду:

— Никто меня не захочет. Энди — маленький, и он еще может стать чьим-то ребенком. Я сняла на видео свой табель с оценками, чтобы показать, что я не совсем пропащая. Я бы с радостью согласилась спать в кладовке, если бы мне кто-то предложил, и я бы не сожгла дом, не угодила бы в тюрьму, ничего такого. Но я не смогу стать частью чьей-то семьи. Энди как маленькая обезьянка — выпустят на свободу, и дикие обезьяны примут ее в свою стаю. Он забудет, что было раньше. Я никогда не забуду, потому что это вся моя жизнь. Я всегда буду странной, вроде тех горилл, что слишком хорошо выучили язык жестов, чтобы возвращаться в лес.

Я все пью и пью, не поднимая глаз. На минуту замолкаю. Я хотела говорить как ученый. Хотела описать свой опыт, не подключая чувств. Но я и исследователь, и объект исследования одновременно, и одно от другого не отделить. Синекольчатый осьминог снова здесь, и я не могу с ним бороться.

— Знаешь, очень много людей совершенно не считают тебя пропащей.

Я молчу.

Ее тон полностью меняется. Раньше казалось, что она стремится что-то из меня вытянуть, сдавив с нужным усилием, нажав в нужном месте. Теперь он мягче, похож на голос школьной медсестры, когда она впервые меня увидела и еще не знала, что я буду постоянно у нее околачиваться. Это не симбиоз. Это сочувствие.

— На самом деле твой соцработник сказала мне, что у нее целый список людей, которые посмотрели твое видео и искренне хотят, чтобы ты жила с ними.

Я допиваю чай до последнего глотка, в котором уже один только сахар:

— Они не знают, на что подписываются.

— Вообще-то в патронатных семьях много чего бывает. Уверена, есть случаи намного хуже. Дети, которых арестовывали, черепно-мозговые травмы и…

Она замолкает и смотрит в окно.

Я смотрю в свою пустую чашку.

Она нажимает красную кнопку на телефоне и останавливает запись.

— Ладно, Лейла. Послушай. Ты слушаешь?

Я не могу на нее смотреть:

— Да.

— Слушай, когда я была моложе, у меня в жизни творилось черт знает что. Меня выгнали из дома, когда я была ненамного старше тебя, потому что мать узнала о моей любви. Ты слышишь меня?

— Да, слышу.

Интересно, можно выпить ее чай?

Она пристально смотрит на меня, словно ей не то чтобы нужно это рассказать, а нужно, чтобы я выслушала и поняла, что за этим стоит.

— Тебе кажется, что хуже быть не может и что лучше никогда не будет, что всегда все будет как сейчас. Чушь. Все наладится.