Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

Вечером, ожидая поезд, я увидел на перроне Андрея Карповича и Ангелину Ивановну с цветами. Ее открытое, какое-то... незащищенное, что ли, лицо светилось добротой. Видимо, женственность и была главной защитой, помогавшей ей жить с «трудным» мужем. После того, что мне сообщил майор о своей сотруднице, я смотрел на нее по-другому, с сочувствием и жалостью. Когда она заговорила, мне вдруг показалось, что в глазах ее сверкнули, как капельки воды на солнце, крохотные жемчужинки. Не хотелось отрываться от ее лица, немного смущенного под моим пристальным взглядом. И откуда вдруг нахлынула на меня такая лирика?..

Ангелина Ивановна с грустной улыбкой протянула мне цветы, а майор уже поднимался в вагон с небольшим свертком и ящиком в руках, перетянутым шнуровкой.

По-хозяйски осмотрев купе, он приподнял нижнюю полку и поставил под нее ящик с фруктами. Я еще раз поблагодарил его. И конечно, не только за этот личный подарок. Я узнал от майора столько интересного и поучительного, что нужно было какое-то время, чтобы все это переварить. Андрей Карпович все испытал на себе, был неотъемлемой частицей истории гражданской войны, восстановительного периода, первых пятилеток и Великой Отечественной. Все это я увозил с собой.

Прощаясь у вагона, я напомнил ему о том, что он мне так и не сказал о судьбе Гуляева.

— Погиб в тридцать девятом, — ответил коротко Андрей Карпович. — Пери арестовали уже без него.

Мне хотелось узнать подробности гибели Николая Васильевича, но под вагонами уже послышалось привычное шипение, на ступеньки поднялась проводница с флажками, поторопила меня в вагон.

Паровоз надрывно рванул вагоны, выбрасывая из трубы густой столб дыма. Медленно поплыли за окнами вагона пристанционные постройки, потом замелькали одноэтажные дома, утопающие в зелени, казацкие курени, крытые камышом. Где-то среди них оставался и старый дом Андрея Карповича.

«Я люблю просыпаться от пения петухов, а не от трамвайного грохота и визга, — вспомнились мне его слова. — Топить печку, колоть во дворе дрова, носить ведрами холодную чистую воду из колодца...»

Я неотрывно смотрел в окно, чувствуя, как что-то глубоко теснит душу. Все-таки жаль было покидать этот город.

На откидном столике все еще лежал небольшой сверток, оставленный Андреем Карповичем. Я развернул газету и увидел проступившее на белой бумаге жирное пятно. В бумаге лежала отварная курица. Такая забота старого майора совсем растрогала меня. Я вновь представил его уютный, по-станичному обставленный дом, добрую его хозяйку, весь этот простой человеческий уклад, по которому все мы со временем тоскуем душой на жизненных перегонах. И вновь уткнулся в окно. Когда едешь в поезде, то иногда кажется, что за окнами вагонов проплывает какой-то другой, избавленный от житейских забот, мир.

Старый, пропахший угольным дымом вагон сильно покачивало, гремели какие-то железки под полом, на стыках рельсов ритмично постукивали колеса.

Сидевший напротив меня капитан, будучи после проводов навеселе, пытался со мною заговорить, а мне хотелось помолчать, и я отвечал на его вопросы односложно: да, нет. Потом отгородился от него старой газетой и стал пробегать все подряд, что попадалось на глаза.

«Единодушной подпиской на новый заем трудящиеся Кубани демонстрируют свою преданность Родине, — читал я на первой странице. — Из городов, станиц и хуторов Кубани поступают сведения об огромном успехе Третьего государственного займа восстановления и развития народного хозяйства СССР. По неполным данным, к 12 часам дня 4 мая подписка по краю среди рабочих и служащих достигла 130 миллионов, а среди крестьян — почти 25 миллионов рублей. Успешно идет размещение облигаций займа среди трудящихся Краснодара, Новороссийска и других городов края. Крестьяне колхозной Кубани, подписываясь на заем, вносят наличные деньги. Колхозники Пластуновского района подписались на 724 тысячи рублей и внесли наличными 557 тысяч рублей, хлеборобы Курганинского района — 622 тысячи рублей, Адыгейской автономной области — 1 миллион 688 тысяч рублей»...