Найти и обезвредить

Погоня хатажукайских ополченцев по горячим следам, поднятые по тревоге наперехват конные отряды самообороны соседних аулов не достигли желаемых результатов. Бандиты, по сведениям очевидцев, понесли значительные потери и рассеялись по степи. Отбить жеребца все же не удалось. Пользуясь тем, что за стремительным шагиде никому не угнаться, а достать всадника без риска погубить коня дальним огнем едва ли кто отважится, Анчок, нагло погарцевав на виду у всех, благополучно ушел из-под удара.

Не однажды он похвалялся среди своих, что не расстанется с конем — заложником и хранителем, покуда сам жив будет. «За мгновение до собственной гибели — поклялся, — пулю атаману в ухо или гурдой — по холке…»

В глубине двора, в который Аюб изредка заглядывает как бы мимоходом, в заваленной снегом подслеповатой халупе под камышом коротает годы старик по кличке Лагимэ, что в переводе на русский означает Динамит. Аюб и сам толком не знает, чего он хочет от старика, хотя перелистал в отдельском архиве папку с его именем на обложке и почерпнул из скупых документов кубанской жандармерии сведения, проливающие свет на его мрачное прошлое. Людская молва сохранила не то сплетню, не то анекдот, будто карьера Лагимэ началась с того, что однажды у майкопского гарнизонного коменданта он украл рыжего коня, перекрасил его в гнедого и продал прежнему хозяину. Полгода спустя снова увел из табуна того же рысака и перекрасив в карего, опять продал ему же. Так поступал он будто бы трижды. В более зрелые годы неисправимый абрек Лагимэ повидал и ростовскую пересыльную тюрьму, и олонецкую ссылку, и енисейскую каторгу. В родные места возвратился после Февральской революции.

— Говорить об этой личности что-либо хорошее невозможно, — дополнил оперработник отдела борьбы с бандитизмом, — но истина обязывает признать, что Лагимэ в свое время был фигурой очень популярной в уголовном мире Закубанья. Участник многих крупных разбойных набегов. Хладнокровно жестокий, он брался за любое кровавое поручение, всегда выходил сухим из мокрого дела… Отважен — всякий раз прикрывал при отходе. Стрелял редко, спокойно выбирая цель, бил без промаха. На допросах тверд, как кремень, нем, словно рыба… Что еще? Слишком уж наглядно внушает теперь окружающим, что завязал навечно. Однако не исключено…

Логово с видом на мечеть и базарную площадь старик приобрел год назад, при деникинцах, в обмен на шашку дамасской работы. Привык к своему одиночеству, ничуть не страдает от него, скорей даже наслаждается. Во всяком случае, за те восемь ночей, что Аюб с чердака соседнего сарая наблюдал за хижиной, никто его не навещал. И сам Лагимэ выходит на люди редко — в мечеть, в лавку за табаком. Хозяйничает у него пожилая глухонемая женщина, его сестра. Видеть Лагимэ вблизи довелось лишь однажды. Рваный полушубок, лохматая, как старое воронье гнездо, черная папаха, разбитые козловые сапоги…

Аюб знает всю подноготную Лагимэ, не знает только, как к нему подобраться. Оставив надежду подстеречь Анчока во время визита к старику, решается начать с другого конца. Озарение, как обычно, пришло внезапно, в смутные мгновения между сном и пробуждением. В тот же вечер местный парень занял пост на чердаке сарая, а сам Аюб робко постучался в мутное окошко. Послышалось старческое шарканье, скрипнула дверь. Лагимэ силился разглядеть в потемках позднего гостя, после недолгого колебания пригласил войти.

Хозяин расположился на тахте у стены, увешанной старинным оружием. Пока гость доставал из своей торбы и выставил в сени обернутую в мешковину баранью ляжку, а на круглый низкий столик пристроил коробку ароматного трубочного «самсуна», Лагимэ настороженно выжидал. Тонкая, жилистая его шея вытянулась, в тени глазниц таилось нетерпение. Аюб почтительно, как подобает всякому уважающему адат, приблизился, держа руку у сердца, и присел на предложенный табурет лишь после третьего приглашения.

— Дорогой Лагимэ, человек я маленький, состою кучером в конторе по скупке скота, и лишь выполняю чужое поручение… На днях в нашем доме один гость ворожил за ужином на бараньей лопатке, — Аюб освободил от обертки и положил на столик вареную и очищенную от мяса белую кость, — но он не такой великий оракул, каким являетесь вы… Сомневаясь в правильности своих толкований, Хакурате просит вашего совета…

— Во сичаль![2] — вскинулся Лагимэ, вся фигура его являла испуг и недоумение. — Сын мой, не гневи аллаха, грех насмехаться над стариком! — Жалобный фальцет готов был сорваться. — Ты хочешь сказать, что столь именитый муж может знать о существовании на белом свете дряхлого, непутевого Лагимэ?

— Вот именно. Встречи и знакомства между вами, конечно, не было, но он слышал о вас от почтенных стариков во многих аулах… Он шлет вам свои благопожелания.