Наивный и сентиментальный писатель

Утверждая, что идеального зеркала не существует, я имею в виду не только стилистические различия. Мы говорим сейчас о другом явлении, благодаря которому возможна литература в целом. Когда мы раздвигаем шторы, чтобы впустить солнце, или ждем лифт, а он все никак не приходит; когда входим в незнакомую комнату или чистим зубы, когда слышим раскаты грома, улыбаемся тому, кого терпеть не можем, или засыпаем в тени дерева, наши ощущения одновременно и похожи на ощущения других людей, и отличаются от них. Благодаря сходству мы можем с помощью литературы представлять себе все человечество. Однако каждый писатель по-своему воспринимает и описывает чашку кофе, восход солнца, первую любовь. Это своеобразие распространяется на всех его героев. Оно-то и составляет основу авторского стиля и почерка.

– Орхан-бей, я прочла все ваши книги, – сказала мне однажды (дело было в Стамбуле) одна добродушная тетушка, примерно ровесница моей собственной тети. – Вы удивитесь, как хорошо я вас знаю.

Меня охватило чувство смущения и стыда; наши взгляды встретились, и я решил, что понял, о чем она хочет сказать. В последующие дни я много размышлял о словах и о взгляде этой женщины, которая была старше меня почти на поколение и многое повидала в жизни, а еще о тогдашнем моем смущении и пытался понять, что же не дает мне покоя.

Говоря, что хорошо меня знает, моя добродушная читательница не имела в виду, что у нее есть сведения о моей биографии и семье, о том, где я жил, в какие школы ходил, на ком женился, какие романы написал и с какими политическими затруднениями сталкивался. Не хотела она намекнуть и на то, что знакома с моей личной жизнью, привычками, характером – со всем тем, о чем я попытался рассказать, увязав со своим восприятием родного города, в книге «Стамбул. Город воспоминаний». И моих персонажей со мной пожилая женщина вовсе не путала. Говорила она словно бы о чем-то более глубоком, сокровенном и тайном, и мне казалось, что я ее понял. Мой чувственный опыт, который я, сам того не замечая, вплел в ткань всех своих книг и которым наделил всех своих героев, – вот что позволило проницательной тетушке хорошо меня узнать. Мой опыт отразился в моих персонажах, и оказалось, что во всех своих романах я рассказываю о том, что чувствую, когда вдыхаю запах мокрой после дождя земли, когда пью в шумном ресторане, прикасаюсь к вставной челюсти покойного отца, жалею о том, что влюбился, немного привираю, стою в очереди в государственное учреждение с влажной от пота бумажкой в руках, наблюдаю за мальчишками, играющими на улице в футбол, сижу в парикмахерском кресле, смотрю на портреты пашей и натюрморты, висящие в стамбульских овощных лавках, проваливаю экзамен на водительские права, грущу в конце сезона в опустевшем курортном поселке, засиживаюсь в гостях, хотя давно уже пора встать и уйти, жду своей очереди в приемной врача, где невыносимо громко орет телевизор, и выключаю его щелчком кнопки, случайно встречаю старого армейского приятеля, или когда посреди оживленного разговора вдруг наступает тишина. Я никогда не смущался, если мои читатели полагали, будто приключения моих героев на самом деле происходили со мной: во-первых, мне было известно, что это неправда, а во-вторых, я мог защититься от этих утверждений теорией литературы, история которой насчитывает три столетия, ведь я знал, что эта теория для того и придумана, чтобы отстаивать свободу, существующую в пространстве между реальностью и вымыслом. Но когда проницательная читательница дала мне понять, что по наитию обнаружила в моих романах мой собственный жизненный опыт – то, что делает их именно «моими», – я смутился, словно человек, который доверил бумаге слишком много сокровенного, и эти признания прочли.

Смущение мое усиливало еще и то, что я обращаюсь к читателям в мусульманской стране, где не принято рассказывать о сокровенном «в публичной сфере», используя термин Хабермаса[7], и где никто не пишет книг вроде «Исповеди» Руссо. Подобно очень многим писателям, и не только тем, кто живет в странах с полузакрытым обществом, мне хотелось многим поделиться с читателями, но сделать это посредством вымышленных героев. Творения любого писателя, его книги, похожи на созвездия, в которых сияют десятки тысяч маленьких жизненных наблюдений, то есть фрагментов чувственного опыта. Эти моменты, вбирающие в себя все, что делает и переживает человек – открывает ли дверь, вспоминает ли давно угасшую любовь, – суть неразделимые на части единицы вдохновения, точки творческого роста внутри романа. Благодаря им знания, полученные писателем напрямую из жизненного опыта – то, что мы называем деталями повествования, – воедино сливаются с воображением, да так, что разделить уже очень трудно.