Накануне

— Насилие? Что ж… Тем тяжелее вы за это ответите. Идемте… если вы полагаете, что господа офицеры внутреннего караула захотят с вами трактовать.

С плеч на плечи: прапорщик перекрестился и усмехнулся вслед уходившим. С плеч на плечи. Вывернется, и Коцебу.

По крутой, но широкой лестнице вниз, темными переходами, потом подземным коридором, просторным, как улица, сводчатым, облицованным каменными, квадратными, рыже-серыми, тяжелыми плитами; мимо запертых железными ржавыми засовами или накрест забитых дверей, около которых кой-где, в полусумраке, серели застылые фигуры часовых. Две пары шпор взванивали вперебой под низкими тяжелыми сводами: рыжебородый и комендант шли не в ногу.

Наконец послышался гомон, гул голосов, — коридор вывел в широкую, огромной показавшуюся казарму, по-тюремному скупо освещенную слабыми лампочками, еле желтевшими под серыми каменными дугами потолка. Густою толпою — солдаты. Рыжебородый остановился.

— Какой полк?

Ближайший солдат ответил неохотно:

— Второй стрелковый.

Глаза рыжебородого рассмеялись. Он поднял руку.

— Товарищи!

На слово, на знак сразу всколыхнулась казарма. И сразу сгрудились вкруг рыжебородого тесные солдатские ряды.

— Боевой братский привет от революционных полков и рабочих Петрограда. Я прислан к вам — как полномочный комиссар Совета рабочих и солдатских депутатов — передать, что от вас, стрелки, зависит не допустить черной измены, затеянной царскими холопами. Революция в опасности. Слушать мою команду. В ружье!

Глава 66 Отреченные

Императорский завтрак только что кончился. Шестнадцать блюд, еле тронутых золочеными вилками. Николай выпил два бокала мадеры, он пришел в хорошее настроение. Кофе было сервировано в "синей штофной", рядом со столовой.

Перешли. Александра Федоровна, в черном, чуть открытом под тройной ниткой жемчуга платье, присела на диван у дальней стены. На щеках, под глазами красные пятна. Плакала?

— Нет, я еще раз должна сказать: настроение вашего величества решительно смущает меня. У меня впечатление, что вы… как-то слишком легко переносите случившееся.

Николай в тужурке, по-домашнему, стоял у окна, отбивая пальцами по стеклу любимый, нетрудный бар-бар — барабанный военный марш. Во дворе, у ворот, автомобиль. Уже? Но отъезд назначен на три часа. Камердинеры еще укладывают вещи.

Он обернулся на голос жены. И ответил — тоже на английском языке: между собой они всегда говорили по-английски.

— Я верю в божий промысел, Аликс. И, если рассуждать философски, никакой же катастрофы нет. Сказать искренне, я даже рад буду побыть некоторое время в отпуску.

Императрица подняла голову гневно:

— Вы называете это отпуском?

— Именно, — кивнул Николай. — Они могут думать, что угодно, но бумажка от 2 марта есть именно заявление о временном отпуске. Пока все станет на место. Конечно, дело осложнилось, потому что Михаил напугался рабочих… и получилось междуцарствие… Но ведь и это сколько раз бывало в истории… В конце концов все станет на место. Потому что, видите ли, Аликс, философия истории такова, что все в конце концов становится на место. Даже этот свирепый Керенский оказался совсем ручным: скверные манеры, конечно, сразу видно, что parvenu, но… в общем он держится скромно… Как вы нашли его? Он же вам представлялся.

— Он поцеловал мне руку, — брезгливо сказала Александра и потерла пальцы. — Пришлось вылить целый флакон духов, чтобы смыть. Вы правы в одном: он робел передо мной — это было очень видно. В дороге он будет учтив и сделает все, что надо, — в этом я уверена.

— Вот и чудесно! — весело воскликнул Николай. — Спокойствие восстановится, я ни секунды не сомневаюсь. И Корнилов, которого Родзянко под носом этих думских идиотов перевел в Петербург командовать здешним округом, и мой косоглазый друг Алексеев гарантируют, что рабочих усмирят в ближайшее же время. А ведь зло только в них: солдат замутили они, теперь это точно известно. Пока наши тут управятся, мы отдохнем в Англии… Это будет вроде нового медового месяца. Одни, в каком-нибудь старинном замке… За двадцать три года мы, в сущности, никогда не жили одни.

— Теперь, конечно, прекрасный случай остаться в полном одиночестве! Александра тягучим движением оперла острый подбородок на скрещенные пальцы. — Медовый месяц мы могли б провести и в Ливадии. Если б вы всегда слушались меня! Если бы вы позволили мне раньше написать брату Эрни, в Германию… Тогда же, как только он передал предложение Вильгельма заключить сепаратный мир… Мир был бы уже подписан, и нам не пришлось бы везти больных детей за границу, рискуя их простудить…

— Боткин уверяет, что опасности простуды нет, — жалобно почти сказал Николай, шагая по комнате. — А насчет мира… Кто знает! Политика — это такая путаная вещь.