Накануне

Прожекторы, с четырех углов площади, наклонились, скрещивая лучи. Белым заревом залились низкая стена вокзала, застекленные двери, толпа на приступках, башня броневика, штыки матросов, смешавших строй.

— На броневик!

Подняли на руках. Ильич стал на защитном, желто-зеленом, звонком железе, над дулами пулеметов. По площади прокатилось ура — многотысячное, немолчное, громовое. Ильич снял шляпу, махнул.

— Товарищи!

Тихо. Так тихо, что до самых далеких закраин слышен негромкий ленинский голос.

Что он говорил? Ни Иван, ни Никита, ни Мариша (все они опять сошлись вместе, нашлись у каменной стены, далеко от броневика) — ни один не смог бы повторить словом. Не потому, что не было слышно, а потому, что слышна была вся площадь. Вся — тысячами лиц обращенная к Ильичу. Она вся говорила — с Лениным вместе. Говорила — без слов.

Разве такое — повторишь?

— Русским рабочим выпала на долю честь и счастье первым начать революцию, то есть великую, единственно законную и справедливую войну против угнетателей.

Да здравствует социалистическая революция во всем мире!

Опять поднялась, приветом, в быстром взмахе широкой руки, шляпа — над крутолобой, мудрой, упорной головой. Опять дрогнула кликами площадь.

— Да здравствует!

Броневик сдвинулся. Широким просветом раздалась перед ним толпа. Заспешили прожекторы, рассекая перед броневиком путь, выхватывая острыми лучами из потеми солдатские папахи… И винтовки, винтовки, винтовки… алые знамена, рабочие шапки, яркие женские платки.

Гремел победным, походным маршем оркестр. Броневик плыл средь людского моря, под бивший прибоем немолчный приветственный гул.

Никита снял кепку и обтер лоб.

— Вот это встреча!

Иван кивнул ответно и радостно.

— Этот день на вечные веки отметь. Детям и внукам и правнукам в память. Третье апреля.