Накануне

— Петроградский городской комитет.

А на площади все поют, поют. Ни на секунду не слышно ночи. И на платформе как днем светло: не от света, от лиц. У всех же такие, как у Мариши, Ивана, Василия.

Из-за вокзала накатом, раскатом донеслось ура. На перрон бегом, полным ходом вбежали матросы. Черные ленточки вьются по воздуху. Патронташи, винтовки со штыками. Бегут, как на штурм. И сразу от разгоряченных, молодых, здоровых, боевой радостью радостных лиц полыхнуло по затихшему ожиданием вокзалу бурей.

Василий, встречая, качает укоризненно головой. Боцман — плечи косая сажень, дудка яркая, на медной цепке через грудь — смеется, пожимая руку.

— Чего? Видишь, не опоздали… Как это может быть, чтобы моряк опоздал.

Никита со своими посторонился, дал место. Моряки построились. Оркестр — серебряные трубы — на фланге. Знамя.

— Идет!

Сразу замерли ряды. Бегом пробежал комитетский, красная повязка на рукаве. Махнул.

— Дальше, дальше, вперед, товарищи! Товарищ Ленин в первом вагоне, в самом переди.

Уже отдувался паром на завороте черный грудастый паровоз. Перед шеренгой матросов — четкая по застылому тихому воздуху прозвучала команда.

— Смиррно! На кра-ул!

И тотчас Никита крикнул своим, по-командирски отступая на шаг, лицом к фронту:

— На кра-ул!

Взметнулись, выравниваясь, винтовки. У матросов — по нитке. И глаза у всех, всяким строевым уставам вопреки, без команды, в сторону, вперед, к одному месту.

С площадки первого вагона в сбившуюся у подножки толпу сходили люди. Быстро.

Толпа колыхнулась, в раздвинувшейся, сразу открывшейся просеке увидела Мариша — и сразу узнала, хотя ни портрета, ни рассказа, какой он, ни разу не слышала… Он, наверно! Лоб высокий, под сдвинутой шляпой широкие, крепкие скулы, лучики тонких морщинок у быстрых пристальных глаз. На секунду только мелькнуло перед глазами. И — на всю жизнь.

Василий подошел. Ленин обнял. Василий же давний: с искровских еще времен. Обнял так хорошо, так просто, что у Мариши выступили слезы.

— Сюда, Владимир Ильич… К почетному караулу. Матросы просили обязательно: хоть несколько слов.

Ленин повернул к гремящим с фланга медью труб и приветственным кликом, черным, ощеренным штыками шеренгам. Парча знамени взметнулась навстречу и медленным наклоном легла, шурша и переливаясь отблесками огней, к ленинским ногам.

Он нахмурился. Нахмурился, да! Никита стоял в двух шагах, он видел ясно… Нахмурился, а в глазах… влажность. И чуть дрожат губы.

Но голос прозвучал твердо. Негромкий, чуть картавый, чуть-чуть хриповатый, с дороги, наверно.

— Товарищи рабочие, товарищи матросы. Вы проявили чудеса пролетарского героизма вчера, свергая царскую монархию. Вам неизбежно придется в более или менее близком будущем… снова проявить чудеса такого же героизма для свержения власти помещиков и капиталистов, ведущих империалистическую войну… Заря всемирной социалистической революции уже занялась… Да здравствует всемирная социалистическая революция!

Снова грянул оркестр. За спиною Марины кто-то прошептал:

— Вот это — человек. Только на землю ступил и — в бой!

Из рядов рабочегвардейцев вырвался, закинув винтовку за спину, Егоров.

— Ильич, родной… С девятьсот пятого… Двенадцать годов…

Но дорогу ему заступил плечистый, горбоносый Богданов, меньшевик, из Центрального Исполнительного.

— Товарищ Ленин, будьте добры пройти в царские комнаты. Там ждет делегация Центрального Исполнительного Комитета Советов.

Быстрым шагом, колыша огромный, тяжелый, шипастый комитетский букет, Ленин прошел в распахнутые настежь двери. На ходу негромко спросил:

— А нельзя ль без этой… официальщины?

Вопрос запоздал: на пути стоял уже, со шляпой в руке, в калошках, выгибая навстречу закрученную — не по-весеннему — теплым вязаным шарфом худощавую шею Чхеидзе.

Он улыбнулся невеселой, натянутой на лицо улыбкой и начал приветственную речь. Ильич осматривался по сторонам: несмотря на караулы, на комитетских, охранявших порядок, вдоль стен, заполняя комнату, накапливался и накапливался народ. Ильич разыскал знакомое лицо, сощурился, — заиграли у глаз лучики, — подмигнул ласково и приветно. И только на последних словах Чхеидзе насторожился.

Чхеидзе говорил, и голос звучал тоскливо и нудно:

— Я полагаю, что нам надлежало бы идти сомкнутыми рядами для охраны сделанных революционным народом завоеваний и дальнейшего успешного развития и победоносного завершения революции.

Василий дал знак с порога.

— Ждем, Владимир Ильич.

Он прошел частой и быстрой, как все в этом человеке, походкой мимо договаривавшего еще что-то, со шляпой в руке, казавшегося еще более, чем всегда, понурым и чахлым Чхеидзе и сам прикрыл за собой дверь. Подъездик маленький, боковой. У ступенек — синий автомобиль.

— А я по дороге, за Выборгом, Надежде Константиновне выражал опасение, что — за поздним временем — извозчика не найдем, придется пешком идти на Широкую.

Щелкнула дверца. Но сесть в машину не дали. Сквозь цепь охраны — с охраною вместе — набежала толпа.

Василий развел руками.

— Без слова не отпустят, Владимир Ильич. Придется пройти на главный подъезд. Там, со ступенек, высоко.