Накануне

"Завещаю сыну моему относиться с такой же любовью к Семеновскому полку, с какой отношусь я, и так же верить полку, как я верю вам, семеновцы, родные мои".

В родные записался, изволь видеть! Пришла пора царю ответить перед народом за пресненскую кровь. И по праву семеновцев выбрал из всех питерских полков советский комиссар: им в расчете с царем первое слово - и первое дело. И крутым может обернуться это дело, ежели не выдадут царя на арест добром царскоселы. А могут не выдать: царскосельские полки стрелковые и сводногвардейский - особо подобранные: из особо надежных по верноподданству. Даже присяга у них, говорят, специальная, вроде как у жандармов. Царь - что! С царем - ежели придется - разговор короткий. А вот с солдатами как? По ротам боевые комплекты патронов приказал раздать комиссар. По своим стрелять?.. Потому что - свои ж они все-таки, царскоселы, только головы у них заморочены... Конечно, драться придется, если заступятся, а все-таки лучше, ежели добром.

Рыжебородый, пройдя по вагонам с Мартьяновым проверить, как разместились семеновцы и пулеметчики, ушел в офицерский, второклассный мягкий вагон. Мартьянова семеновцы попросили с ними остаться: хотя и начальство будто, а свой брат, солдат, - можно поговорить по душам насчет царскосельского гарнизона.

Едва вернулся к себе в купе рыжебородый, в дверь стукнули осторожно.

- Войдите.

Вошел прапорщик, семеновец, с девичьим, очень нежным лицом, глаза голубые и детские, красный бант на груди, у левого плеча. Красным шелком обернута на папахе кокарда. Рыжебородый обернулся от окна: он стоял, проверяя обойму в вынутом из кобуры тяжелом, большого калибра, браунинге.

- Простите, - сказал, сильно волнуясь, прапорщик. - Разрешите представиться.

Рыжебородый шевельнул бровями, услышав фамилию. Очевидно, тот самый: известный поэт.

- Автор "Факелов"? Да, знаю, конечно. И помню - мне говорили по призыву вы устроились в Семеновском полку?

Щеки поэта заалели. Он опустил глаза, затеребил нервно темляк шашки.

- Да. Каюсь... Я поддался соблазну. И только теперь, после революции, понял, что с моей стороны это было позорное малодушие: я должен был испить чашу горя с моим народом... Я так и хотел сначала, но меня уговорили... А сейчас я мучительно понял. И хочу... искупить. Я потому и приношу свою просьбу.

- Просьбу?

Прапорщик поколебался секунду, еще ниже опустил глаза.

- Уступите мне честь удара.

Рыжебородый глянул недоуменно:

- Какого удара? О чем вы?

Прапорщик поднял голову. Голубые зрачки загорелись.

- Зачем вы... хотите скрыть. Все же знают. Вы едете, чтобы убить. И когда я вошел, я же сам видел...

Он указал на браунинг. Рыжебородый усмехнулся.

- Вы заблуждаетесь. У меня и в мыслях этого нет.

Поэт умоляюще дотронулся до руки рыжебородого.

- Ради бога... Я так мечтал... Своею рукой, взмахом одним отомстить за народное горе, за народную нищету, за преступно пролитые потоки крови... Если бы вы знали, как я его ненавижу...

Глаза рыжебородого потемнели. Жестко сжались губы.

- Я ненавижу его больше вашего, - сказал он медленно. - Потому что знаю его лучше вас. А любовь и ненависть всегда в меру знаний. Я, по крови, по рождению, из того круга. И недаром ушел от них. И мечта... вот та же, ваша - была и у меня. В девятьсот шестом я мог исполнить ее: я мог убить. И не убил.

- Не убили? - прапорщик стиснул руки. - Почему?

Мелькали мимо в размеренном, неторопливом поездном беге заснеженные деревья, придорожные домики и дачи, близкие еще версты.

Рыжебородый присел на диван и достал портсигар. Прапорщик с волнением следил за медлительными его движениями.

- Не убил, потому что вовремя понял: цареубийство - пустая романтика. Бессмысленный, ничего не стоящий, а часто даже и просто вредный жест.

- Пустая романтика? - пробормотал прапорщик. - Вы шутите... А как же террор? Бессмысленно? Почему?

Рыжебородый сузил зрачки.

- Потому что отрубленные головы прирастают.

Прапорщик вздрогнул.

- Как вы сказали?

Рыжебородый посмотрел на черные браслетные часы.

- В старобретонском фольклоре есть легенда об отрубленной голове короля... Не читали? Я расскажу, пожалуй: время есть. Вам, как поэту, так будет понятней.

Он закурил, по-прежнему щурясь. По-прежнему не спускал с него глаз прапорщик.