Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

Сначала на горизонте образовались пара безобидных облачка, чуть позже таких облаков стало заметно больше, еще позже они заволокли собой часть неба, и теперь не замечать их и не придавать им значения, уже не получалось. Куля хорошо запомнил те пытки, которые ему пришлось переживать, когда он был вынужден против своего желания анализировать постоянно появлявшиеся основания подозревать Ирину в измене ему, и постепенно убеждаться в их обоснованности. Куля не хотел верить этому всеми своими фибрами души, и всеми силами душа не впускала в себя уверенность в этом очень страшном для него событии. Даже само слово "измена" в отношении его любимой Ирки, казалось для него убийственным, и долгое время не произносилось им даже самому себе. Присутствовало отчетливое ощущение того, что медленно-медленно в его спину вонзается очередное острие предательства, но по размеру оно было гораздо больше всех остальных вместе взятых, и давно там уже торчащих кинжалов. Чувствуя нарастающую боль от этого клинка, Куля был парализован, он в буквальном смысле даже приблизительно не знал, что ему делать сейчас, или что вообще можно предпринять в его ситуации?..

Подобно мазохисту, в очередной раз откидывая от себя, как вражескую атаку, факт подтверждающий худшее, и чувствуя наперед, что от такого его хода завтра ему будет еще больней, он особо не напрягая память вспоминал какая она была для него все эти годы, и таким способом старался противостоять реальности, изыскивая хоть один шанс из миллиона признать свои тяжелые подозрения пустыми. Он вспоминал ее глаза, как она смотрела на него, когда они познакомились, когда она сообщала ему, что любит его, когда сообщала о беременности, когда заботилась о нем, когда он попал в больницу. Вспоминал, как иногда излучая любовь к нему и желание, ее взгляд набирался озорной строгости и она настойчиво и жарко истребовала от уставшего с работы мужа выполнения им его супружеского долга, и тут же вспоминал каким ярким было для него наслаждение в тот момент дать этой неистовой и любимой женщине то, чего она так восхотела. Он вспоминал ее красивую улыбку и звонкий заразительный смех, вкус ее губ и запах волос. Он закрывал глаза и вспоминал каждый ее пальчик, каждый ноготок, и буквально каждый сантиметр ее тела. В такие минуты, лежа в камере на наре, он силой воображения подобно графу Колестро материализовывал ее перед собой, такую же любящую его, как и прежде, живущую только им, и как когда-то казалось, готовую до последней капли крови воевать за него не жалея себя.

Куля вспоминал и умилялся от того, как когда-то именно эта безмежная сила ее любви, ее беззаветность, чистота и искренность выбили искру чувства и в его каменном и умышленно закрытом, спрятанном ото всех тогда сердце. Ведь именно эта ее такая полная растворенность в нем, безостаточная вера в него удержали тот несильный огонек, получившийся из той искры, и превратили его в пламя. И когда Куля только-только попал за решетку, пребывая как раз в объятиях "гостеприимства" пресс-хаты СИЗО, они оба, как выяснилось позже, не сговариваясь проливали слезы любви, Куля скупые и незаметные. А она текущие из глаз рекой под тогдашний хит Потапа и Насти о том как:

"… как заковали его небо в клетку, поставили на сердце больную метку.
когда же доведется с тобою встретиться
душа на волю рвется, а сердце мечется
быть может ты дождешься, когда я к тебе вернусь,
на голос обзовешься, сбросишь этот груз
с души, дыши, живи и будь со мною,
ведь расставания тоже измеряются любовью…
…За твой голос нежный я сейчас готова все отдать…"

Уже тогда то пламя ее любви пылало одинаково сильно в обоих их сердцах. Теперь же, после поселения его в СИЗО надолго, после того, как стало понятно, что это не пятидневная командировка, а реально предстоящая разлука со всеми вытекающими отсюда тяжестями и испытаниями, создавалось впечатление, что эти невзгоды подобно маслу подливались в этот огонь любви, и от этого становилось только жарче…

Но наверное в какой-то момент масла оказалось слишком много, и огонь кое у кого, захлебнувшись очередной волной, угас. Будучи уже практически полностью уверенным в Ирининой измене ему, Кулино сердце, борющееся за любовь до конца, и от этого подвешенное и распятое в мучительной муке, жаждало все-таки окончательной точки. По телефону такой разговор вести не представлялось возможным, поэтому Куля терпеливо, настраиваясь на встречу, как на запущенный визит к стоматологу, ждал прихода Ирины к нему в СИЗО.