Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

Только на где-то третие сутки после ухода Ирины, чуть остыв от нахлынувших эмоций, Куле стало немного легче и он почувствовал произошедшую перемену его состояния. Нет, координально ничего не поменялось. Торчащий в его спине кинжал предательства, загнанный ему по самую рукоятку его любимой супругой, он ощущал так же отчетливо, и так же неизменно хотелось выть волком от тоски. Но та медленная казнь уже состоялась, палач ушел, страсти улеглись и муки поутихли. Как это и бывает осталась только одна фантомная боль в том месте, где когда-то жила любовь, но у него эта боль была непростой.

Куля испытывал очень тяжелоописуемые и какие-то обширные ощущения. Не даром наверное этой тематике, ухода любви, в мире посвящено столько стихов, песен, романов и вообще, человеческого внимания. Сейчас Куле, в его затяжной момент страдально-любовных раздумий почему-то вспомнился старый хит Вадима Козаченко о том, как ему было"… больно, как больно! От того, что умирает любовь…" Но тут же Куле страдания Козаченко казались мелочью по сравнению с тем, что переживал он.

Кроме утраты своей любви, потери своей женщины, Куля перестал ощущать смысл своей жизни. Ирина, Настя — это была его семья, его тыл и цель одновременно. Он жил ими ради них, а теперь там появился другой дядя, а Куля получалось, как недоступный и бессмысленный папа, был уже не нужен. У зэков есть пословица: "сел в тюрьму — меняй жену". Куля ее до этого, как и многое здесь в тюрьме, в серьез не воспринимал. Он был уверен, что его любимая не такая, как те, о которых так нелестно говорят уголовники, да и он сам не уголовник, от которого уходят женщины. Но не прошло и трех лет, как Куля понял таки, что он заблуждался, что он, как бы там ни было, самый настоящий зэк, которому дали большой срок, и ждать таких, тратя на это драгоценные годы, способны единицы, а ему, как и повелось, не повезло и в этом вопросе, Ирина в число этих единиц не входила. Но и менять что-то в своей личной жизни Куля не представлял для себя тогда возможным. С одной стороны казалось, что уже было поздновато это делать, тем более если учитывать весь тот срок, который ему накинули, к тому же забыть или поменять дочь, для него звучало дико даже в мыслях. Но с другой стороны, он также понимал, что ничего страшного вообщем, не произошло, что не он первый и не он последний, которого бросают женщины. Никто от этого наверное не умер, и его дочь останется конечно его дочерью, но и эти мысли не утешали. Очень сильно раздражало бессилие, которое обеспечивали обстоятельства обустроенные тюрьмой, и тоска от этого усиливалась стократно.

По прошествии еще какого-то времени, пребывая в тихой прострации без мечты, без цели, не различая ни цветов, ни запахов, не ощущая уже особо ни горя, ни счастья, Куле показалось странным и не совсем логичным еще и то, что он совсем не злился на Ирину за ее предательство. Опять его сердце и разум разделились в своих позициях. Разум выдавал холодные, очевидные и бескомпромиссные факты, а сердце тем временем, хоть и украдкой, но без колебаний продолжало любить. Разум, узнав об этом, сердился и укорял сердце в предательстве, в проявлении недопустимой для настоящего мужчины мягкотелости, и взывал срочно, отискав чувство собственного достоинства, покончить с этой любовью. Ему казалось, что если бы Куля открыто злился на нее, обвинял в измене, то ему проще было бы жить, быстрее изгнав ее из сердца, как болючую занозу. Но сердце не отпускало Иру, а когда разум в этой борьбе с сердцем умышленно рисовал в своем воображении ее в жарких объятиях другого мужчины, то Куля ощущал только острую боль, и больше ничего. Никакой мстительной мотивации, никакой ненависти, до которой, как говорят от любви лишь один шаг, не появлялось. Сердце твердо стояло на своем. Порочная картинка в воображении скоро растворялась, острая боль отступала, а тоска, тянувшая его к ней, оставалась.