Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

Подбивая результаты всех своих уже затраченных усилий и оставшихся в теории возможностей отменить все-таки вступившую в силу часть приговора, в том числе и с использованием идеи пересмотра решения в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, Куля резюмировал только один последний путь — ждать решения кассационной инстанции, а после, если не случиться чуда, стучаться в Европейский Суд в Страсбурге, и добиваться пересмотра дела с помощью его решения.

Пережив время сильного жжения в груди от агонии чувства справедливости после апелляционного гамбита, все дальнейшие выходки судебной системы, Куля переживал относительно спокойно. Его уже мало что удивляло, он мало на что надеялся и мало во что верил. Если конкретизировать эти критерии до более узкого понятия, касающегося только Украинского правосудия и его личных отношений с ним, то можно было смело в описании тех же понятий убирать слово "мало". Куля уже не удивлялся правосудию и не верил, а из такой позиции надежде не бывать было в принципе. Он размышлял, конструировал и писал какие-то заявления, ходатайствовал на имя суда на полном автомате, имея привычку еще со свободы отрабатывать и дожимать все до конца в любом случае. Кассационная инстанция тоже, как и ожидалось, не торопилась со своими процессуальными действиями. Плюс ко всему, затребовав дело себе в Киев, и мурыжа после этого процесс еще 8 месяцев, она полностью парализовала шаги по параллельной линии, где предстояло д/с остальной части приговора.

Получив горькую пилюлю от коллегии апелляционного суда, а также от целого ряда судей, отморозившихся возобновлять дело по пересмотру приговора, от судей, защитивших и оправдавших незаконную бездеятельность прокурора, жизнь Кулина тем не менее продолжалась. Он продолжал так же дышать, видеть, слышать, но в целом он чувствовал явные качественные изменения его жизни, или его места, или его назначения в этой жизни… Что конкретно произошло с ним, или что происходило, он сказать пока не мог. Павел стал гораздо менее эмоциональным, он перестал вспоминать прошлое, сожалеть о настоящем и задумываться о будущем. Он почти перестал переживать о близких и не фантазировал более об Ирине, она для него как-то трансформировалась в какой-то сказочный и мифический образ. Он перестал заботиться о себе в принципе и во всех смыслах, он потерял интерес к чему-либо, и у него пропал страх что-то потерять. Страх, как чувство вызываемое инстинктом самосохранения, казалось перестал у него вырабатываться как таковой. Ему было все равно что ему есть, где сидеть, что будет с ним завтра, будет ли у него связь с внешним миром, и тому подобное… Его сердце теперь было занято только перекачкой крови, а душа глухо молчала. Его мозг был занят только насущной текучкой, что задействовало только 1–2 % его потенциала. Куле казалось, что он приобрел некую облегченную форму существования, сбросив впервые в жизни со своих плеч уже спорно нужный ему балласт. Ему действительно стало легче так жить после всех тех американских горок, которые ему преподнесла судьба за последние уже шесть лет, кинув в жернова СИСТЕМЫ. Он ложился на нару, закрывал глаза и видел пустоту. И если ранее такая картина у него и появлялась, то эта пустота или быстро чем-то наполнялась, или долго смотреть на нее у него не хватало терпения. Сейчас же, он находил какой-то резерв в себе и какой-то смысл подолгу всматриваться в нее без осмысления чего-либо и без анализа. Пустота теперь как-то притягивала его взор и удерживала, будто завораживая, в результате чего это было похоже на своеобразную медитацию, при которой замедлялись все процессы жизнедеятельности его организма, и при этом происходила перезагрузка программы его функционирования, что наверное и вносило ощущение легкости на пути к нирване.

Но была в этой легкости и обратная сторона медали. С появлением этого нового пространства в его бытии вскоре, неожиданно появилось и отдаленное чувство немотивированной тревоги. Оно было очень слабым, нечетким, с не выявленными причинами, но оно было…Это был не страх, а предчувствие чего-то очень плохого. С каждым днем это чувство на миллиметр приближалось, но бояться Куля не начинал, он чувствовал роковую неизбежность этого события и смиренно ждал, сохраняя полное спокойствие. Опять ситуация напоминала приближение цунами, накат очень сильной не контролируемой и губительной энергии, а ощущение необъяснимой легкости и спокойствия накануне, было аналогией того самого эффекта отхода береговой линии далеко в глубь океана перед мощным нашествием волны-убийцы обратно на берег. Это было затишье перед бурей.