Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

Паша прекрасно знал о чем всегда мечтал отец, потому что предметом этих устремлений всегда было продолжение его счастливого рода. Наверное, как и каждый дед, дед Миша мечтал на старости лет нянчить множество внуков, и уж конечно, внука-продолжителя фамилии. Михаил Павлович, как и все, стремился оставить свой след в этом мире и так же поддержать усилия в этом деле своего деда…Паша чувствовал себя очень виноватым перед отцом за то, что подвел его, не оправдал его надежд, за то, что не выполнил той вековой задачи и обломал веточку древа, за то, что принес страдания и лишения к закату поколения, и это в благодарность за беззаветно отданную ему жизнь. Сейчас чувство вины перед отцом ножом резало ему душу и сдавливало дыхание до судорог. Проклятая тюрьма, похоронившая все самое ценное у целого рода, сейчас не давала даже возможности проводить родного человека в последний путь. Этот человек для него всегда был человеком Љ1.Он был настоящим отцом: любящим, строгим, принципиальным и справедливым. Паша всегда гордился им, и всегда сам мечтал быть таким же хорошим, настоящим отцом для своих детей. А сейчас получалось, что он лишился и родителя, и возможности быть им самому, что создавало ощущение будто он лишился прошлого, и при этом у него не было будущего. Такое положение давало эффект будто тебя нет…

Слез на рыдания не было, если не считать нескольких слизинок выкатившихся из Кулиных глаз в первые минуты осознания потери, но от этого камень на душе становился только тяжелее, что вело к ощущению медленной смерти на дыбе, от котрой никуда не деться, ни вперед до быстрого конца, ни назад, чтобы уменьшить боль.

Последнее время уже около года Куля жил общаясь почти только с родителями, пытаясь всеми силами поддержать их огонек надежды и жизни. Обо внучке и невестке разговоров почти не было, родители не хотели тревожить рану на сердце сыну тем, что Ира отвернулась и от них, а Куля не хотел тревожить этим же больным вопросом бабушку и дедушку. Среди всех кто Кулю когда-то окружал, реально до сих пор оставались с ним только эти всегда верные два стареньких человечека, но теперь и из них мама осталась одна в этом жестком и позверинному агрессивном мире. За шесть лет изоляции от мира кое какие друзья конечно остались, но у них жизнь ушла вперед со всеми своими прелестями и заботами, а эпизодические общения с ними из тюрьмы по телефону за все это время постепенно любую дружбу превращали в формальность.

Две ночи подряд Куля не мог заснуть, рассматривая всплывающие в голове моменты жизни связанные с отцом. Это были приятные воспоминания о счастливой жизни. Признавать то, что та радужная, беззаботная и перспективная жизнь сможет перетекти в ту, которая была сейчас, казалось фантастичным, но факт оставался фактом. У Кули ничего не осталось с той жизни кроме матери, ни физического, ни морального, ни духовного. Все перевернулось вверх дном, и все что было раньше хорошо, теперь стало очень плохо. И конечно вопрос: за что? или почему? был актуален. Но сколько он не размышлял на эту тему, ответа не находил. Никак не шли в сравнение все те страдания и лишения, которые ему пришлось хлебнуть, с той, даже придуманной прокурором версией, всех его мифических грехов. У кого-то пропали деньги, а у него кроме денег разлетелась, как при мощном взрыве, разбившись на мелкие осколки, вся жизнь. Размышляя и подбивая итоги того, что у него на этом жизненном рубеже осталось, Куля в какой-то момент опять почувствовал полную пустоту, зловещую пустыню, где нет прошлого и нет будущего, где нет цели и нет средств, где нет точки опоры и нет мечты, где нет веры и нет надежды, где нет ничего духовного и святого, а есть только тело и воспаленный, заряженный разум. Да, как раз сейчас Куля впервые почувствовал какой-то заряд в себе. Сразу разобраться в его сути было невозможно, но чуть позже уже привыкнув к этой пустыне в себе прояснилось то, что именно эта пустота и вырабатывала собой некий потенциал, который не имел тогда еще направленного вектора, но он был и рос. Этот процесс не поддавался контролю, он казался сторонним, инородным, но при этом одновременно не воспринимался уже чужим и опасным для него лично.