Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

Дом в Харьковском пригороде, который Куля купил для родителей взяв деньги в кредит в банке числился на нем. Когда было возбуждено уголовное дело, на все его имущество, в том числе и на этот дом, был наложен арест на отчуждение. Шесть лет прошло пока родители дожидаясь сына жили там, как на пороховой бочке, и шесть лет эта бочка мирно спала и не взрывалась. Куля в свою очередь, тоже ничего предпринять не мог, пока не было определенности с окончательным приговором, так как снять арест, чтобы появилась возможность его продать в интересах банка, было без приговора невозможно. С другой стороны, пока родительские деньги, вырученные с продажи ими их родового дома, были на руках, — пока последняя надежда, хоть и мизерная, но была, порешать проблему в корне на тот случай, если вдруг кассационная инстанция тоже вдруг вернет дело на новое судебное слушание в первую инстанцию. Поэтому тратить деньги на бездолговое жилье, и при этом автоматически однозначно лишаться возможности увидеть сына хотя бы через шесть лет его отсидки, никто пока не торопился. Так эта ситуация в подвешенном состоянии и тянулась все это время. Но вот по какой-то причине какие-то коллекторские структуры всё таки пошли в наступление, а точнее на абордаж.

Стоит ли говорить о том, что все эти шаги по выселению жителей с имущества должника в Украине происходят часто тоже по открытому беспределу. Для начала, если по закону, для таких радикальных шагов у кредитора однозначно должно было быть или решение суда на руках, или нотариальная надпись о возврате долга с продажи залогового имущества на торгах. Но и тот и другой путь должен был в обязательном порядке идти с уведомлением стороны должника, с соблюдением определенной процедуры, с обязательным предоставлением права должнику рассчитаться по своему долгу, и так далее… Стоит ли говорить о том, что конечно ничего этого из того что положено по закону в Кулином случае не было. В один прекрасный день в дом пришла группа людей с пьяным участковым и какими-то другими непонятными личностями, и бесцеремонно приступили к выселению двух пенсионеров на улицу. Вот так, без уведомлений, без предупреждений, после шестилетнего молчания появилась рабочая бригада крепких "титушек" и не обращая внимания на живущих там беззащитных людей, приступила к экспроприации, как в лихие 17 или 90-е годы ХХ-го века.

Кулины родители, прожив честнейшим образом по 65 лет, строя со всей огромной страной всю свою сознательную жизнь коммунизм, никак не заслуживали такого итога, чтобы их какие-то махинаторы из сферы государственной исполнительной службы выселяли вот так просто, без честного порядочного суда и следствия на улицу. Никак ни к этому они шли всю жизнь, и не в это верили. И не столько проблема была в изъятии у них того, что им вообщем и не принадлежало, сколько в том психологическом ударе от пережитого унижения и позора самой процедуры выселения, которая благодаря той же СИСТЕМЕ, ничего человеческого из себя не представляла: откровенное хамство, беспредельная наглость и зверство, что в совокупности создавало явный признак безнаказанного бандитизма. Варвары из преисподней — так назвала набожная мама тех, кто торопясь побыстрее набить свои карманы, беспардонно грязными ботинками топтали ее праздничную, белоснежную скатерть.

Что чувствует, или что должен чувствовать человек к тем людям, которые очень сильно обидели и унизили его престарелую мать? А что может чувствовать сын к тем людям, или к той СИСТЕМЕ людей, которые буквально растоптав душу, довели таким образом его престарелого отца до смерти? Злость?…Жажду мести?… Скорую Михаилу Павловичу вызвали через два часа после прихода варваров, а умер он от остановки сердца еще через час, когда их зверское нашествие еще продолжалось.

Узнав о смерти отца, Куле, запертому семью замками и рядами колючей проволоки, опять жутко захотелось зарыдать, но для этого, как минимум, нужно было сделать вздох для возможности последующего выдоха и одновременно выхода с ним на волю накативших чувств, но вздохнуть не получалось. Переживая такую тяжелейшую потерю всей жизни, густо перемешанную с чувством собственной вины и ответственности за нее, очень захотелось сделать что-то хоть на последок. Душа, трепыхая порывалась на действие, но тут же обжигаясь, как о раскаленную сковороду, о чувство собственного бессилия перед стенами тюрьмы и перед безжалостной и бескомпромиссной СИСТЕМОЙ, падала и вновь подрывалась, не обращая внимания на пекущую боль многочисленных ожогов. Загнанному и раздавленному Куле очень захотелось дотронуться до отца, увидеть и хотя бы обнять напоследок его безжизненное, но родное тело.