Нахимов

Любезный друг, уведомляю,
Что кончен наш кровавый бой;
Своих с победой поздравляю,
Себя с оторванной рукой.
Хотя мы много пострадали
От перекрестного огня,
Но всё разбили, всё забрали…
В груди две пули у меня.
Я в лазарете умираю,
И труп мой фельдшер уж купил;
Тебе червонец посылаю,
Что он за труп мне заплатил.
Признаться, скучно быть зарытым,
Далеко от родной земли!..
Умри я дома — над убитым
Друзья поплакать бы могли.
Крест деревянный на погосте
Тогда стоял бы надо мной.
А может быть, и ты бы в гости
Пришел ко мне, друг милый мой!
Собаку — верного Фингала —
Тебе на память я дарю.
Ласкай ее, и чтоб не знала
Она никак про смерть мою!
Когда я с матушкой прощался,
Старушка страх была больна;
Когда ж узнает — сын скончался,
Умрет наверно и она!..
Прощай, не плачь, я умираю,
Тебя мне больше не видать!
В полку, куда я поступаю,
Нельзя уж отпуска достать…
Уж за священником послали,
Меня готовят в дальний путь. —
И вот, маршрут мне прописали…
Прощай и друга не забудь![358]

Постепенно обживался и противник. Французский офицер рассказывал в письме домой, как приспособился к «страшному» русскому холоду: замерзший суп, рагу и кофе разогревал над свечкой. Весной английский корреспондент «Таймс» негодовал:

«Где были эти казармы, когда землю покрывал снег, где была теплая одежда, когда ледяной дождь и пронзительный ветер пробирали наших солдат до костей? Где были свежие мясо и овощи, когда цинга и цинготная дизентерия свирепствовали в палатках под Севастополем?

После голода, скудной, малопитательной пищи и сравнительной наготы наш лагерь словно погрузился в море изобилия, на волнах которого качались овцы и овчина, деревянные казармы, меха, теплые одеяла, вязаные шарфы, сорочки из фланели, патриотические брошюры, жестянки с супом, мясом и дичью, бутыли спиртного»[359].

С приходом весны оживились и французы. Рядом с Камышовой бухтой устроили большой лагерь, похожий на город в ярмарочный день: «Здесь можно найти всё, что угодно, и я даже видел модные магазины, торгующие парижскою парфюмерией, чепцами и шляпками для госпож маркитанток», — писал домой французский офицер. И конечно, француз не мог не сравнить лагерь соотечественников с английским — не в пользу последнего: «Посетил также Балаклаву. Какая разница против Камыша! Несколько лачуг, выстроенных около порта, изобильно снабжены разными вещами, но всё это перемешано, без всякой системы… и я не удивляюсь, что англичане предпочитают запасаться всем в Камыше… Англия, живо уязвленная в своем самолюбии, приносит все жертвы, чтобы возродить свою армию и довести ее до уровня нашей…»[360]

Пасху в 1855 году и православные, и католики праздновали 27 марта; к Горчакову прислали парламентеров с просьбой о перемирии. Однако князь отказал, сославшись на то, что веры союзникам нет, потому как год назад они начали обстрел Одессы на Страстной. Теперь всю Пасхальную неделю палили не переставая, — в праздничные дни французы и англичане вместо себя сажали в траншеи турок.

Исповедующихся и причащавшихся Великим постом было много, исповеди, отмечали священники, отличались особой «искренностью и сокрушением сердечным». В Петропавловском соборе служил протоиерей отец Арсений, в Михайловской, гарнизонной церкви — флотские иеромонахи. В Херсонесе стояли французы; по свидетельству священника А. Г. Лебединцева, «тамошнюю временную церковь Святого Владимира они ограбили до доски»[361].

Вторая бомбардировка

Весной неприятель начал готовиться к штурму. В марте прибыло пополнение из Франции, в апреле — с Сардинии. На пароходах доставили тяжелые осадные орудия, теперь их насчитывалось более четырехсот. У защитников города было 998 пушек, но на каждую приходилось по 150 зарядов, тогда как у противника — по 500–600. Порох и снаряды приходилось экономить, и Нахимов распорядился сократить темп стрельбы; теперь ни о какой артиллерийской дуэли речь уже не шла.