Наковальня

— Я бы не смеялся слишком громко. — Голос Лазаруса прорезался наконец сквозь общий гомон, хоть Уайт не повышал его. — Речистое отступление нашего гостя ярко высветило различие между революционерами и вандалами.

— Эй, Лаз, этот малый на ножах с Могучим Мики, — заметил Монах не без подковырки. — Его путь — наш путь, разве нет?

Лазарус дал бобовому побегу обвить свой палец.

— Мы живем вне закона, — неласково ответил он, — а не без него.

— Но это их закон, — возразила Шэрри.

— Чей закон? Чей закон! Это наш закон, и мы должны потребовать его обратно! Вы хоть представляете… — Лазарус схватился за стебель, будто хотел вырвать его с корнем. Несчастное растеньице корчилось в его руке, как тонущий в меду питон. — Вы хоть представляете, в каком мире мы бы жили, не будь законов о неприкосновенности частной жизни, или законов о генинжах, или статутах о запрещенных технологиях? Вы действительно думаете, что тут достаточно не лезть в чужие дела? Оглянитесь на дочумовые времена, и вы поймете, что сегодня происходит то же самое. Посмотрите, что вы имели тогда: системы тайной слежки для правительства, системы портативного развлечения для народа и понемножку того и другого для клещей посредине, дабы поток информации шел в обе стороны. В конце концов, народ имеет право знать. Камеры и микрофоны размером с булавку в руках каждого мужчины, женщины и ребенка. Правительство и граждане, играющие в восхитительную игру «я первым тебя увидел» против друг друга… и самих себя.

Лазарус шагнул было к Шэрри, но опомнился, и в первый раз его лицо смягчилось, принимая скорбное выражение.

— Ах, Шэрри! — Уайт отпустил стебель и погладил его. — Что за времена! В литературе есть всего один основной сюжет, и когда ты рассказываешь ту же самую историю снова и снова, двадцать четыре часа в сутки, каждый день, каждый год, сколько ты сможешь ее продолжать, пока не исчерпаешь все возможности? Сколько ты сможешь ее продолжать, прежде чем люди отвернутся от вымышленных драм и начнут снимать, записывать и искать реальные жизненные драмы для своего развлечения: болезни, катастрофы, войны, насилие… ха! — Он с отвращением встряхнул головой. — Как будто они реальнее, чем выдумки… как будто есть реальный способ различить их. Но раз это есть на экране, это должно быть правдой!

Но много ли катастроф происходит вокруг? Много ли насилия совершается у тебя на глазах, чтобы ты мог этим развлекаться? И вот люди принялись за то единственное, что осталось доступным. За соседей!

Несколько бегунов по крышам засмеялись, и Лазарус снисходительно улыбнулся. Он расхаживал по пещере, не в такт речи жестикулируя руками. У Габриела возникло такое чувство, будто перед ним огромный валун катится по склону горы. Медленно набирая скорость, он с каждой проходящей секундой становится все более опасным, непредсказуемым и неостановимым.

— Настрой приемник и обнаружишь семью еще несчастнее твоей, — кричал Лазарус, — и она не выдуманная, она настоящая и живет прямо через дорогу! — Он раскинул руки и продолжил уже нормальным голосом: — В конце концов, мы имеем право знать! Публика, весь этот жалкий плебейский муравейник имеет проклятое право знать! — Лазарус издал горький, скрежещущий смешок. — Как ты защитишь себя? Ты можешь защитить свое имущество, но как ты защитишь себя от людей, крадущих твою жизнь? Твою жизнь! Твои… мгновения. Когда вор слишком мал, чтобы его увидеть. От этого нет защиты. Нет механической защиты! И при отсутствии защиты от миниатюрной аппаратуры слежения посягательство на частную жизнь больше не противоречит закону. Вскоре оно даже не считается неприличным. И вот уже неприкосновенность частной жизни как понятие перестает существовать… почти.

Лазарус погрозил пальцем Габриелу и сказал:

— Человеческие существа бесхитростны, им удалось засунуть этого джинна обратно в бутылку. Но они не заметили, что два пальца остались торчать наружу. А эти пальцы шарят вокруг.

Габриел осторожно заметил:

— Но… я всегда думал, что в Кьяре самые жесткие законы о неприкосновенности частной жизни после Земли.