Наливайко

А Станислав Жолкевский повернул коня и помчался за телегами, которые, уже запряженные лошадьми, ехали в Лубны. Конь гетмана задрожал от страха, перескакивая через труп Панчохи. Жолкевский сердито пришпорил животное:

— Топчи, пся крев! Топчи это быдло украинское, поднявшее руку на шляхту и на корону Ягеллонов…

Потом рванул поводья и погнал коня, а вслед ему несся адский рев из казачьего лагеря, где бушевала панская месть над легковерным украинским казаком.

13

Давно уже установились и прекрасно служили дороги в украинских степях. После весеннего половодья давно спали речки, пересохли ручьи, окрепли болота. В высоких порыжевших травах в степях шумели птичьи выводки, а вокруг сел и хуторов желтели посевы- ржи, цвела гречиха.

В эту-то пору, трижды на день меняя коней, спешил Жолкевский с пленными в Варшаву. Пятеро пленников, скованных меж собою за ноги, ехали на одной телеге. А Наливайко везли отдельно, прикованным железными обручами за руки прямо к телеге. Отряд жолнеров постоянно скакал возле нее. Трижды в день Наливайко давали воду да на ночь, чтоб разжигать жажду, кусок хлеба с червивой таранью.

Ни разу за всю долгую дорогу Наливайко не видел своих верных друзей. Он даже не знал, везут ли их вместе с ним, остались ли они при войске или, может быть, погибли, как погиб Панчоха. Жолкевский всего лишь один раз заговорил с Наливайко и с тех пор закаялся. Это случилось, когда проезжали в Киеве мимо церкви святой Софии.

— Молись, безбожник. Ведь вашу православную святыню видишь в последний раз.

— Была б она, эта святыня, конюшней для коней украинского войска, если б добрались до нее мои славные полки… — задумчиво ответил Наливайко и отвернулся.

— Кощунствуешь, мерзавец?

— Вы, пан гетман, верно, мягче разговаривали бы со мною, если б… к примеру, у меня, ну, хотя бы руки свободны были… Но вы еще попробуете на собственной шее оковы, которые наложит на вас украинский народ.

— Молчи, дьявол! Этого никогда не позволю…

— И спрашивать не станут… Протоптанными мною дорожками пройдут до самой Варшавы. И возьмут-таки изнеженную шляхту за адамово яблоко… Возьмут, вельможный палач Украины!

Жолнер набросил жупан на голову Наливайко, и он умолк. Это было жестокое, нечеловеческое наказание. Днем, когда во-всю жгло солнце, закованному Наливайко бросали на голову жупан и так оставляли; несколько раз на день он терял сознание от нестерпимой духоты. А ночью на телегу сажали специально отобранных жолнеров, чтобы до самого утра не давали заснуть закованному.

Жолкевский несколько раз направлялся к телеге с пленным, но каждый раз, не доехав, раздумывал и поворачивал к своей карете или выезжал вперед своего отряда. Выезжал, чтоб ускорить марш и скорее достигнуть Польши. Чем дальше отъезжали от Украины, чем меньше оставалось до Варшавы, тем больше спешил гетман. Ему казалось, что вся Украина — от порогов Днепровских до самого Буга — уже восстала, а неусыпные мстители за Наливайко мчатся через степи на своих сильных конях и вот- вот схватят и закуют гетмана, как пророчил Наливайко.

И однажды в конце августа 1596 года на закате солнца пред глазами гетмана загорелись готические шпили и кресты варшавских костелов. Жолкевский перекрестился польским крестом и приказал остановиться, — приготовиться к ночлегу. В Варшаву он должен войти в полном блеске славы торжествующего победителя. И не ночью, а днем, чтобы тысячи поляков-шляхтичей могли встретить и приветствовать Станислава Жолкевского — своего спасителя от хлопского нашествия. Вот когда он въедет в город! А пленников своих не на телегах, а на конях верхом повезет рядом с собой. По два жолнера будут вести за поводья этих коней, и на одном из них будет закованный Наливайко.

— Закованный, потомки славных поляков! — обратился к небу Жолкевский.

14

В старой корчме волынского воеводства переночевали и собрались в дальний путь два казака. На ремнях через плечо, высоко, под самыми подмышками, подвязав друг другу сабли, они поверх оружия надели старенькие жупаны и, взяв в руки грушевые посохи, под видом крестьян вышли из корчмы. Никакой пищи у них с собой не было, а из вещей только трубка и кисет с табаком и огнивом на поясе.

—. Земля человека породила, Карпо, пусть она его и кормит.

Но только они отошли от дверей корчмы, как отряд вооруженных всадников выскочил вверх по взвозу, прямо к корчме.

— Гусары князя Острожского, пан полковник… — произнес Карпо Богун. ’ -

Хотели вернуться в корчму. Но гусары уже подскакали к ним, окружили.

— Кто такие? Его мощь воевода приказал опрашивать каждого, кто встретится на дороге, — сказал гусар.

— А мы, пан гусар, тутошные, — кротко ответил полковник Нечипор, неопределенно махнув грушевым посохом.

В это время с того же взвоза вынырнуло несколько сот гусаров и казаков, сопровождавших целый поезд роскошных карет. Утро было свежее; окошки в экипажах завешены. Ездовые на четырех парах, запряженных в каждый экипаж, настегивали коней, и кони неслись бешеным галопом в гору. Клубы пыли, щелканье кнутов и грохот колес делали выезд воеводы торжественно-шумным.