Наливайко

— В числе послов сегодня какая-то птица высокого полета залетела к нам в круг, — вспомнил Шаула, выходя на площадь.

— Может быть, семиградяне? Несколько раз они присылали и мне просьбу.

— Нет, другие, издалека прибыли. Какой-то знатный ксендз с казачком, знающим наш язык. С ними же прибыл и наш браток, как будто запорожский старшина, а звать его Станислав, собственно Остап… Остап Хлопицкий.

— Хлопицкий? О таком проходимце я и раньше слышал. Кажется, он и у Стефана выполнял какие-то тайные поручения. А к нам он с чем же?

— Чорт его знает! Горилку пить звал кое-кого. Твой Лейба из нашего куреня пронюхал как-то, что это приехал торгаш живыми казацкими душами, хочет запродать нас, не купленных, немцу Рудольфу…

— Вот как? Молодец Лейба! Предлагаю назначить его старшим в разведку. Непременно возьми…

А Хлопицкого я хорошо припоминаю, Лейба не ошибся. Этот Остап — из лукавых Остапов украинской земли… Значит, он тут? А ксендз зачем с ним? Компания, что ни говори, странная. Спасибо, что предупредил.

В середине круга стояли десятка два старшин. Полковник Сасько будто хвастал своим щегольским запорожским жупаном. Мазур же почтительно ощупывал кованое серебро и золото на сабле и на поясе. Еще с Брацлавщины на боку у всех висели длинные, кривые казацкие сабли, хотя кое-кому и не к чему было как следует их прицепить, — болтались на сыромятном ремне, а то и на пряди скрученной пеньки. Издали группа старшин выделялась осанкой и походкой, вблизи же видно было, что у старшин, кроме Сасько и еще двух-трех, одетых в турецкие жупаны, пестрели, как и у бойцов-казаков, заплаты на одежде, на сапогах.

Справа стояли, сбившись в кучку, человек десять приезжих. И одеждою, и оружием они отличались не только от рядовых казаков, но и от старшин, даже от Сасько и Наливайко. Все, кроме Хлопицкого, одетые в черные кунтуши, они больше похожи были на монахов иезуитского ордена, чем на воинов или дипломатов. Из-под длинных кунтушей тяжело свисали к земле широкие мечи. Высоко сложив руки на животах, словно на молитве перед причастием, они внимательно. следили за казацкими старшинами, не глядя друг на друга и лишь изредка обмениваясь отдельными словами. Увидев Наливайко с Шаулою, чужестранцы пришли в движение, опустили руки с животов и расступились, чтобы дать проход своему главе. Тихий ветер слегка развевал его чуб, подстриженный горшочком. Белый, тщательно разглаженный воротничок поверх черной одежды да поза покорности воле божьей — все это скорее подходило бы манерной послушнице из обители святой Франчески. Правая рука придерживала на груди дорогое распятье из слоновой кости, елейные губы вот-вот «Veni Creator» пропоют, а левая рука важно опиралась под одеждой на тяжелый меч.

То был Комулей, нунций папы Климентия Восьмого.

Словно отгоняя надоедливые мысли, нунций, оставив на миг длинный меч, быстро провел рукою по лбу. Бескровное лицо, если и вправду оно зеркало души, не сумело скрыть ни лукавства, ни дьявольского упорства. Но — и только. Оно разоблачало лишь характер человека, а не мысли его и намерения. Служитель Ватикана старался излучать исхудалым лицом божье милосердие, доброту и любовь, — папа знал, кого послать к украинцам. Если родовитый кардинал Сфорца, ища острых, волнующих переживаний, мог с жадностью резать на куски невинное тело Беатриче, то Комулей, казалось, упал бы в обморок, увидев раздавленную им козявку. Лицо его скрывало мысли даже наедине с самим собою. Только ему праведный Альдобрандини мог доверить тайны интриг своей запутанной внешней политики.

— Казацкое движение против турок — это нож в сердце хитрецам-политикам короны польской, — на прощанье поучал папа Комулея. — И нужно во что бы то ни стало бросить казаков на магометан, скрыв наши намерения в христовом распятье и в сердце. Пока мир управляется не только из Рима… мы должны терпеливо разрушать его покой и прибирать к рукам…

Такой ханжеской печатью, наложенной папой, и застыло пергаментное лицо нунция, когда он подходил к группе старшин в круге украинского войска. Наливайко даже не улыбнулся, встретив и разгадав острый взгляд нунция. Комулей хотел смягчить старшого, распустив свои губы до предела «христовой улыбки в страстях». Но лицо от этого не стало более веселым.

— Благословенье папское да прольется на вас… — произнес Комулей на славянском языке заученную фразу.

— И то дело, святой отец. Наблагословлялись у своих попов, так что тошно даже, а ваше благословение впервые слышим. С какими новостями к нам, отче? По благословению и выговору чувствую, что не только ради этого вы пожаловали в такую даль.

Комулея спасло незнание языка, хотя на открытом лице Наливайко он читал богохульство и пренебрежение. Но он — нунций… По прежнему торжественно продолжал, пользуясь переводом казачка:

— И слава христианская, мечом добытая, да не породит гордыни у мужей, предводительствующих этим казацким походом против врагов христианской веры…

Наливайко начинала надоедать долгая процедура двойного пересказа напыщенной и пустой речи прелата.