Наливайко

Да, возможно…. Только жизни жди, как ветра в поле… Тоска не расстается с душой, и откуда-то к сердцу прокрадывается щемящее раскаяние.

Вот о чем задумавшись, нервно перебирает пани Барбара тройной ряд коралловых с драгоценными жемчужинами бус, словно они мешают ей дышать. С губ сорвался вздох.

— Янек!.. Пан Янек!.. Хоть бы нам поехать куда-нибудь… В этом Замостье только и есть, что каменщики да плотники… Гостей бы из Варшавы или из Кракова пригласить…

Ян Замойский ничего не ответил жене. В комнату, намеренно бряцая шпорой на левом узорчатом сапоге, вошел польный гетман Станислав Жолкевский. Еще за дверьми он слышал, что хозяйка грустным и нежным голосом что-то говорила Замойскому. Делая вид, что ему неприятно» быть свидетелем интимных разговоров супружеской четы, он еще тверже ставил ногу на ковер, направляясь к столу. Хозяйка легким поклоном ответила на изысканно-любезное приветствие Жолкевского, все еще ожидая ответа мужа. Замойский, словно извиняясь, улыбнулся молодой жене и пошел навстречу Жолкевскому. Мысленно он и не прерывал свою недавнюю беседу с гетманом, и жена только на миг отвлекла его своими тоскливыми жалобами.

— Ты пойми только, Стась: академию я, канцлер Ян Замойский, собираюсь открыть в своем Замостье… Академию, пан Стась! — Замойский не по летам молодцевато повернулся на каблуке, сел за стол и стал перебирать свои бумаги.

Жолкевский остановился, и в комнате опять стало тихо; только где-то в углу замирал трепещущий отзвук серебряной шпоры. От внимания Жолкевского не укрылась напускная молодцеватая живость друга его молодости. Когда-то, довольно уже давно, Замойский и в самом деле был молодым, юношески проворным трибуном шляхты. Двадцать лет назад, на конвокационном сейме 1573 года, он провел закон, по которому впервые польская шляхта выбирала себе короля на общем съезде. Жолкевский был влюблен в своего друга Яна. Ведь столько прожито с ним: вместе к папе ездили с исторической миссией, вместе отраву Кальвина каленым железом выжигали, охваченные романтикой юношеских мессианских порывов..

Но все это было когда-то. Давно прошла юность. Трезвая мысль и жажда власти направляли теперь корабль их жизни. Только зависть, как и в молодости, не переставала мучить Жолкевского. Правда, он был гораздо моложе Яна, — что ни говори, чувствовалась разница в семь-восемь лет между его сорока шестью годами и возрастом Замойского. А все же счастье в любви почему-то всегда попадало сначала в руки Янека, а потом уже к нему. Конечно, Замойский верный и давний друг. Во имя этой дружбы он, Жолкевский, принимал живое участие в долгой и упорной борьбе Замойского с родом Зборовских, хотя победа в той борьбе осенила ореолом славы только Яна Замойского. Но во имя ли только дружбы Стась так деятельно помогал Янеку жениться на молодой Барбаре? Не было ли тут уверенности, что и это «счастье» (на три десятка лет моложе своего мужа) неминуемо перейдет в руки опытнейшего среди кавалеров — Станислава Жолкевского? Так случилось с первой женой Яна — Гржижельдою Баториевной, так было и со второй — Христиной Радзивилл, не миновать того и этой третьей…

Затеваемая Замойским в новом замке, в котором еще и людей нет, кроме строительных рабочих и цеховых мастеров, академия напоминает проект королевских выборов, с каким так горячо и вызывающе выступал прежний упорный Иоанус Замойский, автор ученых книжек про свободу римского сената…

Замойский вторгся в думы Жолкевского:

— Я понимаю вас, Стась. Вы воин, вас беспокоят окраины, Крым, турки… Меня они тоже волнуют, но пусть не удивляет вас эта моя выдумка с академией, — все это звенья одной и той же государственной цепи…

— Удивляться, милый Янек, уже поздно, остается только восхищаться твоей энергией и дальновидностью. Трудно сказать, что ценнее в твоем Замостье: будущая академия или реально существующая крепость на Востоке…

У противоположного окна пани Барбара вздохнула громко и печально. Замойский поднялся из-за стола, с тревогой посмотрел на одиноко стоявшую у окна жену, что-то пробормотал и, словно очнувшись от навязчивого сна, подошел к Жолкевскому, по-дружески положил ему руку на плечо. Это означало полное согласие в далеко идущих политических планах и в мыслях о будущности польского государства. Серьезные, важные, полуобнявшись молча, зашагали вдоль комнаты.

Жолкевский понял жест своего друга, ему льстило, что тот одобряет его смелые замыслы наступления на Восток.