Наливайко

— Начинайте с письма, ясновельможный… Дело ясное, не то, что какие-то чужестранцы в воображении пана офицера… Минуточку, пан гетман, пусть будут они и чужестранцы. Все расскажу. С ними я встретился случайно. Иду бродом, а они навстречу… Спросил того, кого ваша милость Хлопицким называет, не вязко ли в осоке… Все четверо на конях, между собой по-немецки чешут, даже этот Хлопицкий, что у вас, ясновельможный пан, на дипломатических переговорах бывал и пану гетману однажды молодую паненку приволок…

— Не болтай, хлоп! О чем они говорили меж собой?

— Прощения прошу, вельможный. Как конь не исправит всадника, а слуга — глупого пана, так и меня беда…

— Замолчи, шельма… О чем говорили меж собой чужестранцы?

— Об этом пан Мотель-Хацкель скажет… К Белой путь держали, про Сечь вспоминали…

Жолкевский оглянулся на дверь, куда перед тем вывели пленного еврея. Неопределенно махнул рукой и сел за стол, вскрывая письмо, отобранное у юноши.

— Неприлично, вельможный пан, читать письма, не вашей милости писанные. Пан гетман, как руководитель, маршалов, должен быть чистым, как кристалл…

— А! Пан хлоп получил у графини светское воспитание… Как кристалл! К кому, спрашиваю, это письмо от пани графини? Ты мне головой ответишь…

Приветливая, шутливая улыбка исчезла с лица парня. Спокойным голосом он ответил:

— Понапрасну из-за пустяков гневаться изволите, вельможный пан. Письмо к шурину своему я нес от сестры моей Ядвиги, которая пану гетману в покоях графа прислуживала…

— Опять врешь, сто чертей? Рука графини…

— Ясно же, ведь сестра моя совсем безграмотная…

Жолкевский на какой-то миг поверил парню, еще раз посмотрел на письмо. Потом с новой злобой подступил к связанному слуге Замойских:

— Предатель поганый! Тут написано рукою графини не к шурину твоему, а к Наливайко, к Наливайко, висельник!.. Запереть их! За этим особенно следите.

И махнул рукой, чтоб оставили одного в комнате.

До рассвета не спал Жолкевский, прочтя письмо графини к Наливайко. То было письмо молодой женщины к человеку, которого она желала бы назвать и только из скромности не называла другом. Она умоляла Наливайко не губить себя, предостерегала от смертельных врагов среди высокопоставленной шляхты и предлагала свою помощь, хотя бы это стоило ей чести или даже жизни.

Письмо Барбары настолько поразило гетмана, что лишило его силы даже гневаться. Было очевидно, что Барбара Замойская не пожалеет ни чести мужа и рода, ни интересов государства ради этого украинца. Что новейшие учения и советы Морджеевского — зло для образованной шляхты, гетман окончательно убедился теперь на примере Барбары, отец которой так увлекался и Реем, и Морджеевским. В этой женщине бушевала горячая кровь, а не холодный расчет польки. Расчетливо поступил он, Жолкевский, став поляком, — ценою веры отцов получил гетманскую булаву, добыл и друга — канцлера коронного, женившись на его сестре. А Барбара под ноги лютейшего врага шляхты спокойно кладет честь этой шляхты, как ненужный хлам.

— Воистину — молодость, природа, страсть!

Жолкевский чувствовал власть этой женщины над собой. Он готов был у ног ее, как мальчишка, вымаливать в слезах ласку. Графиня — не загнанная серна, не бессильная жертва казачьих побед. Барбара — женщина, которая выше всего уважала и ценила свою молодость. Угрозами или грубыми интригами только вспугнешь эту птичку из гнездышка. Она завязывает сношения с Наливайко, настойчиво, одного за другим посылает к нему гонцов и советами об осторожности, приглашениями и обещаниями помощи на королевской службе старается приблизить его к себе, сделать дворянином, выдвинуть в полководцы государства.

Гетман взглянул на изорванную бумагу и пожалел, что погорячился. С этим письмом он мог бы сделать гораздо больше, чем с предыдущим. Ведь в этом письме графиня предстает не только неверной женой, но и изменницей шляхте, даже короне.