Налог на Родину

Ведь умение идеально печь, играть и штамбировать и придает жизни это вот потрясающее ощущение справедливости и разумности.

То есть мне казалось, что, потратив на шопинг лучшие годы; сменив иномарку с одной на другую; утыкав квартиру арками из гипрока и двухуровневыми потолками, мы – наше поколение – посмеемся над содеянным и придем к этому выводу. Который, еще раз повторяю, в том, что глупо кичиться деньгами, гордиться нужно творением.

Это было мое такое очень сильное желание.

Потому что ничто вокруг перемен не подтверждало. Напротив, в 2000-х бабло даже не победило, а отменило добро и зло; при этом в целом оказалось, что за деньги качества не купишь, а если и купишь, то с гигантской накруткой. Если обобщать, то жизнь стала напоминать гигантский лохотрон, смысл которого кинуть дальше, быстрее и больше; и даже если говорить о банальном вымогательстве слуг государевых, то взятки перестали напоминать «смазку экономики» (как опять же модно было какое-то время говорить), но тот же лохотрон, где ты заранее обречен, потому что к наперсточнику идти не обязательно, а от государства деваться некуда.

Исключений из всеобщей лохотронизации я видел мало, и то не среди погодков. Ну, маячила где-то одинокая тень основателя «Вымпелкома» Дмитрия Зимина, который, будучи человеком в летах, продав бизнес, сделавшись пенсионером-миллионщиком, основал фонд, который дотирует выпуск научно-популярных книг, кажущихся фонду принципиальными, несмотря на заведомо микроскопический (на фиг они нужны помешавшемуся на потреблении обществу?) тираж. Зато нуждающийся получал русский перевод воинствующего дарвиниста Докинза, книги которого давно вершат революции в европейских умах.

У моего сильного желания видеть поколение изменившимся (в сторону Зимина и Докинза), то есть развернувшимся на жизненном пути, условно говоря, по направлению к Свану, в поисках утраченного времени) есть лишь одно объяснение.

Людям свойственно мерить мир по себе.

Я тоже мерил.

У меня был период – при позднем Горбачеве, раннем Ельцине, – когда я был упоен деньгами. Мне в этом не стыдно признаваться, но стыдно за то, каким я тогда был. Мне тогда бог посылал кусочки валютного сыра, и меня распирало, что я мгновенно и в разы стал богаче абсолютного большинства сограждан. Я сладостно подсчитывал, в какой процент самых богатых людей страны входил. Я не раз и не два упоенно бросал тем, кто был ниже (как мне, идиоту, казалось) на социальной лестнице: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» Я почти перестал читать книги (ну да, разумеется, откуда ж время?!), зато листал глянцевые журналы. Я выкладывал гордо мобильник на ресторанный столик – заплатил только за подключение чуть не полтысячи долларов, идиот! – и ревниво наблюдал, заметен ли лейбл на шмотках. Словом, превращался в хрюшу, томимую меж тем неясной тоской, что, несмотря на телефон, журналы, шмотки и деньги (я, о господи, да! – гордился, что приумножаю деньги посредством инвестиций), идет оно как-то все не вполне так. У меня в семье начинало идти не вполне так, между прочим. Потому что любовь к деньгам, как и всякая любовь, не терпит соперников.

Излечение было долгим, но один эпизод помню. Как-то в Лондоне, в день выхода очередного списка богатейших людей по версии Forbes, я решил в интервью подколоть Бориса Березовского: мол, его, членкора Академии наук, обошел в списке Роман Абрамович, не имеющий высшего образования вовсе. «Дорогой-мой-дорогой-мой, – ответил Березовский в его привычной семеняще-причмокивающей манере, – у вас логическая ошибка в построении вопроса. Вы полагаете, что образование нужно, чтобы деньги зарабатывать. А я полагаю, что образование нужно, чтобы уметь деньги тратить…»

Я выздоравливал лет, наверное, пять или даже больше, успев поредактировать глянцевый журнал и засветиться на модных тусовках, пока деньги не стали меня интересовать лишь как инструмент достижения нематериальных целей (ну, например, изучения еще одного иностранного языка), а большинство вещей, рекламируемых в глянце, не перестали интересовать вообще. Потому ясна была реальная цена, которую за это барахло придется заплатить (о чем писал еще в «Generation π» Пелевин).

Я ждал довольно долго, что поколение начнет повторять мой путь, но не дождался. Логическая ошибка была в идее, будто поколение, подсевшее на потребительскую иглу, сможет с нее слезть. Наркоман вообще редко может слезть с иглы. А вот не подсесть на иглу имеет больше шансов тот, кто наблюдает за сидящим на ней наркоманом.

И здесь перехожу к одному важному наблюдению.

Дело в том, что нежелание идти проторенным путем реализуется сегодня не среди моих ровесников, а среди их детей. Среди их подруг и друзей. Среди того начинающего взрослеть поколения, которое ныне выделяется вовсе не самостоятельностью суждений, образованностью, социальной активностью или уж тем паче желанием перемен (ныне приравненному к экстремизму), а исключительно отношением к поколению отцов.

Там есть несколько очень принципиальных вещей.