Наложница фараона

Были и еще странные несоответствия, нелогичности. Например, временами он вспоминал, в каком запустении он видел дом Вольфа, а теперь его собственный дом, в котором хозяйничала госпожа Амина, казался ему уютным и нарядным. Но ведь и другим так виделось… И в конце концов этому возможно было найти простое объяснение: например, то, что Вольф обеднел, у него денег не было. Но почему Элиас не помнил своего первого впечатления о ней? Только смутно-смутно тлело зыбким огоньком на самом дне памяти, что она ему вовсе не понравилась. И как же так сделалось, что она стала его женой? Не мог вспомнить. Хотелось тереть виски пальцами, сжимать. Но не вспоминалось. Казалось нелепым, бессмысленным спрашивать об этом других. Но ведь никто никогда не заговаривал с ним об этом, никто ни разу не припомнил никаких подробностей, как он ухаживал за ней, как собрался на ней жениться… Он теперь был очень привязан к дочери госпожи Амины и покойного Вольфа, к Алибе, но все равно смутно, очень смутно помнил, что когда-то, в самый первый раз, девочка произвела на него странное впечатление. А вот теперь он с какой-то даже страстью заботился о ней, она казалась ему такой умной и красивой. И все в каком-то оцепенении. И сквозь это оцепенение билась, словно маленькое крылатое насекомое о стекло, чувство-мысль о том, что эту свою заботу, эту любовь он должен отдавать не этой девочке, а совсем другому ребенку. И здесь-то не было никакой загадки, никакой тайны. Она знал, что своему сыну он должен это все отдавать. Но знал умом. Сердце молчало, будто закаменело, и ни искорки живого чувства к мальчику. И еще было странное: все хвалили маленького Андреаса, восхищались его красотой и детским милым умом; но почему-то никто не осуждал его отца за то, что тот не заботится о сыне. Словно бы эта сторона существования Элиаса Франка окружилась невидимой, но плотной стеной, и все молчали, как зачарованные; ничему не удивлялись, не могли за эту стену проникнуть и не пытались.

Элиас порою ощущал это странное свое оцепенение, забытье, но ощущал как некую данность безысходности, как то, от чего нельзя, невозможно освободиться. А другие совсем ничего не ощущали и не задумывались, почему не ощущают; им довольно было вникать в свои дела, в свое собственное существование… Но это все как-то просто, упрощенно все… А ведь все было сложнее… Но как все было? Какое оно было во всей своей сложности? Не представлялось…

И Елена… Что думала и чувствовала она? Она могла бы возбудить к нему людскую ненависть. Наверное, любая женщина так и поступала бы совершенно безоглядно на ее месте. Почему она так не поступала? Что было причиной? Свойственные ей благородные чувства, не позволявшие низко мстить? Или тонкость материнского чувства подсказывала ей, что подобная месть, стоит лишь ее раскрутить, скажется не только на отце, но и на сыне? Или она просто все еще любила Элиаса?.. Все это проносилось в его сознании так быстро, скомканно, словно случайно прорвав эту невидимую плотную стену; прорвав силой быстроты; и от этой же быстроты, от этого усилия, с которым приходилось прорываться, оно утрачивало ясность, отчетливость, делалось рыхлым каким-то, зыбким, растекалось в исчезновении… В сущности, он и не думал о Елене, не мог…

* * *

Андреас все вырастал. Когда он был маленьким, мать возила его летом в деревню, где жила ее сестра. Но когда ему исполнилось семь лет, она стала бояться, что грубые сельские нравы повредят ему. Она вовсе не боялась, что он может воспринять что-то дурное, дурное не приставало к нему; она боялась, что его, такого чувствительного, может ранить открытое сильное проявление грубости, может причинить ему боль. Поэтому она перестала возить его к деревенским родным.

С шести до одиннадцати лет Андреас учился в монастырской школе. Мать его умела читать и писать, и еще до начала учения показала ему, как пишутся буквы, и научила складывать слоги и слова. В первый год она сама водила его до ворот монастыря. Утром рано вставала, кормила его завтраком, собирала, и шла вместе с ним. Но в семь лет он однажды сказал ей мило и ненавязчиво:

— Мама, посмотри, все ходят сами. Давай и я теперь буду ходить сам…