Наложница фараона

В те годы Андреас носил шерстяную рубашку, подпоясанную ремешком, в холодные дни — меховую курточку, длинные чулки-штанишки из толстой шерсти обтягивали тонкие ноги. Башмачки ему делал все тот же Гирш Раббани, он дешево брал, а «своему постоянному клиенту», как звал он Андреаса, иногда и вовсе делал обувь без всякой платы. Андреас не любил надевать шапку и чаще бегал с непокрытой головой. Теперь уже мать не стригла его дома сама, а водила к цирюльнику, который стриг ему волосы совсем коротко и оставлял маленькую челку, даже и не видно было, что у мальчика волосы кудрявые.

Впрочем, и другие мальчики выглядели так же, и если бы не живость мальчика, не эти удивительные сияющие глаза, он бы затерялся среди сверстников.

До монастыря надо было идти лесом. В последний год, когда ему уже должно было исполниться одиннадцать лет, Андреас часто отставал от остальных, сворачивал с проторенной к монастырю тропы и шел в лес напрямик. Окруженный лесной древесной свежестью, растительными запахами, шорохами лесных зверей, ровным жужжанием насекомых, он то шел тихо, то убыстрял шаги, почти бежал вприпрыжку. И вдруг, заслышав звонкую иволгу, отчетливую кукушку, он приостанавливался, запрокидывал голову, слушал, с восторгом смотрел на чистые краски птичьего оперения и древесной листвы. Под корнями одного старого дерева, выступившими из земли и словно бы закаменевшими, нашел он родник с такой чистой свежей водой. Он рассказал об этом роднике матери.

— Но ты никому не говори. Пусть люди сами находят его. Это такой родник, он сам приведет к себе тех людей, которые должны из него пить; тех, кого сам захочет…

Так он просил мать. Еще попросил, чтобы она дала ему оловянную чашку. Эту чашку он оставил у родника, чтобы родник мог лучше напоить тех, кто ему угоден. Но сам Андреас пил из горстей. Чистой водой он запивал то, что еще оставалось ему от завтрака, данного матерью; и в монастырь приходил уже с пустой сумкой. Но это не было бедой, всегда кто-нибудь из приятелей угощал его, если ему случалось проголодаться; а то и вовсе делали складчину, уж тогда над ним подшучивали, ведь он большую часть своего завтрака отдал в городе птицам городским, кошкам и собакам, а меньшую съел сам, и то часть искрошил в корм лесным существам — птицам, насекомым, маленьким зверям. Андреас и сам над собой смеялся, и на шутки отвечал шутками. При нем не хотелось шутить грубо и непристойно…

С тех дней прошло семь столетий, да, пожалуй, семь, идет восьмое. Легко себе представить, сколько перемен произошло. И леса того уже нет. Но родник существует, вытекает из каменной плиты. Сохранилась и часовня, но эта часовня не та, что была поставлена в тринадцатом веке, та была разрушена во времена некоторых событий. Но и эта часовня достаточной старости, век ее постановки — пятнадцатый, но кое-что в ней сохранилось еще от той, первой часовни. В частности, оловянная чашка, она несомненно тринадцатого века; и еще — рельефное изображение в камне юноши с перекрещенными руками, прижатыми к груди. Руки эти, вероятно, символизируют крест, на котором по церковному преданию распят был в городе под названием Патры апостол Андрей. Внизу высечена довольно подробная надпись, в которой называется Андреас Франк и подтверждается его участие в определенных событиях, то есть то, о чем говорится и у Цезария Гейстербахского, Рудольфа Шлеттштадтского и Гирша Раббани. Готические буквы четкие, их и сегодня можно разобрать. А рельеф работы того же мастера, что сделал статую Мадонны с Младенцем, о которой говорилось выше. Имя этого мастера известно, дошло до нас; а мальчик на руках у пресвятой Девы и юноша в часовне имеют несомненное портретное сходство. Значит, резчику пришлось делать и изображение взрослого Андреаса. Странно, что в честь Андреаса Франка поставлена была украшенная его изображением часовня; то есть странно, если подумать о самом конце его жизни. Но хорошо, что современники его оказались понимающими людьми. Они поняли, что смерть его была смертью мученика, и сохранили для нас память об этом несомненно замечательном человеке…

И странно, неужели эту простую оловянную серую чашку держали тонкие смуглые и теплые пальцы десятилетнего мальчика… вот уже семь столетий… пошло восьмое… Кажется, так…