Наложница фараона

В этом предутреннем, или просто похожем на предутреннее, свечении все хорошо виделось… узоры на коврах… Но Андреасу вдруг показалось, что он видит эти узоры не так, как видит он; а так, как хочется этим узорам чтобы он их видел. В этих темных — краски не различались — узорах не было изображений, даже контурных, людей, животных, птиц или деревьев и трав; одни лишь переливы, переплетения темных линий, изгибы, извивы… Но они словно бы шевелились мерно и слабо; не имели глаз, а словно бы смотрели иронически; и виделись Андреасу такими, какими они хотели видеться ему…

Это зрелище, когда он вгляделся, заняло его, почти зачаровало. Но по-прежнему не было страшно…

И когда вдруг появилась в комнате, словно возникла из этих живых переливов ковровых и вдруг уплотнилась женщина, тоже еще не стало страшно.

Андреас догадался легко, что это госпожа Амина. У него мелькнула мысль, что обо всех этих ночных своих видениях он отцу не расскажет. В конце концов отец сам захотел связать свою судьбу с этой женщиной. И отец ведь жив до сих пор. Значит, опасность отцу не грозит…

— Да, да, Андреас, ничего не говори отцу, не смущай его напрасно, — произнесла она каким-то беззвучно-вкрадчивым, словно бы извилисто вползающим в его мозг, мягким голосом. Голос будто опутывал, обволакивал мозг плотной и мучительной, томительной пеленой… Но это ноющее томительное ощущение быстро прошло…

Андреас узнал ее. Она не постарела и не помолодела. Возможно, у нее не было возраста. Андреас узнал ее вытянутые глаза коровы с их странным ускользающим выражением. И вся она была такая вытянутая, будто собака борзая, поднятая на задние лапы. Длинная такая, но не худая, нет. Ее темные непокрытые волосы падали на плечи. В этой комнате, где предметы и вещества и элементы предметов показывали себя, как им самим того хотелось, Андреасу мгновениями чудилось, будто в густых волосах госпожи Амины он различает очертания звериных ушей… собачьи или коровьи уши… Одета она была в длинное платье из какой-то сетчатой темной ткани. Платье обтягивало ее стройный живот и округлые — чашами — груди, ноги тоже виделись длинными и стройными. Она была босиком и ступни у нее были большие, с такими плотно прижатыми пальцами. Платье было на таких лямках, плечи, шея и верхняя часть груди были открыты, и видно было, что у нее смуглая кожа, но лицо было странно белое, только губы ярко-красные и вытянутые глаза темные. Глаза животного… Коровьи глаза… Корова кормит, дает молоко, но все же корова — зверь!.. Да, корова или коза… Зверь-кормилица…

«Она теперь, наверное, настоящая; или ближе к себе настоящей, — подумалось вдруг Андреасу; и тотчас — еще — А мы ведь похожи чем-то. И у меня ноги длинные, и я смуглый…»

Но страшно не было… Почему-то Андреасу показалось, что в основе всех этих чудес лежат вполне обыденные скучные желания, стремления; заурядная жадность, например… Но ведь именно из такой бездушной заурядности могут родиться чудеса ужасные страшной жестокости…

— Чего вы хотите от меня? — спросил спокойно Андреас. — Полагаю, что правильно догадываюсь, и потому возвращаю вам вот это, — он вынул из кошеля, привешенного к поясу, бархатный футляр и подал ей.

На лице ее — в губах ярко-красных и в этих коровьих глазах — явилась какая-то жуткая звериная ухмылка. Она молча взяла футляр и отложила на маленький шкафчик резной, который Андреас только сейчас заметил.

— Проверьте, серьги там, — сказал он.

— Я знаю твою честность, — ответила она все тем же скользко вползающим голосом. Ухмылка исчезла с ее лица, теперь это лицо можно было бы даже назвать своеобразно привлекательным. — Тебе не знакомо убранство этой комнаты? — спросила она.

Андреас огляделся, не двигаясь с места.

— Это похоже на одну комнату, где я был несколько лет тому назад, — ответил он, не желая вдаваться в подробности.

— Да, это ковры из спальни моего покойного друга Готфрида фон Гогенлоэ. Так что напрасно ты меня не любишь, Андреас. Я могла бы быть знатной госпожой фон Гогенлоэ, а не сожительницей какого-то крещеного иудея! Но я, видишь, храню верность твоему отцу, — она засмеялась. В отличие от голоса смех ее был мелодичен. Но в этой мелодичности было что-то жуткое, словно внезапная мысль о нижнем переднем отверстии женском, темном, зачастую прикрытом спутанными жесткими волосками; дурно, остро и сладко пахучем…

— Если бы вы могли, вы были бы, — спокойно-иронически произнес Андреас. Он не собирался поддаваться этой манящей нечистоте. — Не преувеличивайте свои возможности. Я чувствую, вы многого не можете. — Она молчала и слушала его. — Скажите мне, где ваша дочь? — произнося этот вопрос с явственной беспечностью, Андреас испугался вдруг за себя. Этот его вопрос мог стать для него опасным.

— Я не всегда знаю, не всегда осознаю это, — ответила она почти обычным женским голосом, лишь чуть глуховатым. На этот раз она ответила с легкой запинкой.