Наложницы. Гарем Каддафи

Мохаммед аль-Аладжи ждал меня за чашкой мятного чая в компании друга-адвоката. Бывший исполняющий обязанности министра юстиции, сегодня президент Верховного совета гражданских свобод и прав человека Ливии, он долго возглавлял ассоциацию адвокатов в Триполи и заслужил уважение своих коллег и наблюдателей НПО (неправительственных организаций), с которыми он постоянно общался. Невысокий, он носил кепку, как у английского джентльмена, его круглое и доброе лицо с живым, открытым и бойким взглядом украшали маленькие усики. Он, по крайней мере, не повторял набор стандартных трескучих фраз. Какой контраст после стольких интервью с личностями, которые предавались самовосхвалению, оглушенные своей новой властью!

— Каддафи насиловал, — сказал он мне. — Насиловал сам, лично, в больших масштабах, и приказывал насиловать. Мужчин и женщин. Это был сексуальный монстр, извращенный и очень жестокий. Очень давно ко мне течет поток признаний. Женщины-адвокаты, которые были изнасилованы, доверились мне как другу, как человеку закона. Я разделял их страдания, но ничего не мог сделать. Они не осмелились пойти к генеральному прокурору. Подать жалобу — значит приговорить себя к смерти. Вы видели в Интернете видеоролик с жестоким самосудом над несколькими офицерами, которые осмелились протестовать против изнасилований своих жен Вождем? Этот тип был варваром! — Он качал головой, втянув ее в плечи, обхватив обеими руками стакан с горячим чаем. — В последние дни своей жизни, загнанный в ловушку, без денег, он и не думал останавливаться. Он сексуально издевался над семнадцатилетними мальчиками на глазах у своих преданных охранников. Где попало! Необузданно! Как лис! У нас много таких свидетельств. И я отказываюсь, как это делают сотни, говорить, что это относится к его личной жизни. Это не занятия любовью. Это преступления. И для меня насилие — одно из самых страшных преступлений.

Я рассказала ему о Сорае, о подвале, о перенесенных ею страданиях, о ее теперешнем смятении. Мне было приятно вспоминать о ней перед доброжелательным слушателем. Я без устали думала о ней во время своего расследования. Мохаммед аль-Аладжи слушал, покачивая головой. Он ни на мгновение не сомневался в том, что я описывала. Он считал очень важным то, что у нее хватило сил признаться.

— Я хочу, чтобы отдали должное каждой жертве Каддафи, — сказал он. — Это будет меньшее, что мы можем для них сделать. Нужно, чтобы это стало целью нового режима. Я хочу расследований, публичных слушаний, приговоров, репараций. Чтобы двигаться вперед, объединить общество, построить государство, ливийский народ должен знать, что происходило все эти сорок два года. Повешения, пытки, незаконное лишение свободы, массовые убийства, всевозможные сексуальные преступления. Никто даже не догадывается о том, что мы претерпели. Это не вопрос реванша или наказания. Скорее, катарсиса.

Конечно, это будет трудно. Он этого не отрицал. Не хватало средств, структур, координации.

Правительство не знало точного количества мест задержаний: большая часть тюрем находилась в руках вооруженной армии; система правосудия была далека от состояния стабильности. Но необходимо выдвинуть требование о прозрачности, и ни одно преступление не должно остаться вне поля зрения.

Было очень поздно. Ему пора было уходить. Я произнесла слово «рабыня», упомянув Сораю, и он вспылил.

— Но Каддафи всех нас держал как рабов! Он изрыгнул на свой народ все пережитые им страдания, разрушил нашу культуру, уничтожил нашу историю, принес в Триполи небытие пустыни! Некоторые европейцы просто млели перед его так называемой культурой, тогда как он презирал знание и ученость. Он хотел быть центром мира! Да, он извратил ливийское общество, сделав свой народ одновременно жертвой и соучастником, превратив министров в марионеток и зомби. Да, в Ливии секс стал средством власти: «Ты помалкиваешь, слушаешь меня, иначе я изнасилую тебя, твою жену или твоих детей». И он это делал, приговаривая всех к молчанию. Изнасилование стало политическим оружием, потом оружием войны.