Нам идти дальше

— Грустно, грустно, — вздыхал Пантелеймон Николаевич. — В Пскове работает сильная группа статистиков, я бы привлек их к делу. У них можно взять адреса, явки…

Владимир Ильич долго просидел в ту ночь у Лепешинских.

— Идите отдыхать, ведь поздно, — упрашивала его Ольга Борисовна.

Проводив его, Пантелеймон Николаевич вернулся к кроватке девочки и с внезапным душевным подъемом зашептал жене:

— Без нас не обойдется, ты не убивайся. Все еще только начинается. Сейчас Старик говорил мне, что он заранее и твердо считает нас агентами будущей газеты… Ну, как Олечке — легче? Дай потрогаю ее лобик…

9

Верст триста ехали на лошадях. На путешествие до Ачинска ушло около двух суток. Встречный ветер бил в лицо колючей снежной пылью, позвякивали бубенцы. Казалось, конца не будет угрюмой, глухо шумящей, так неохотно уплывающей назад заснеженной тайге.

Книги Ильич отправил багажом в большом ящике. По квитанции оказалось весу до 15 пудов.

Он шутил всю дорогу. Каждый раз, бережно пряча свое «проходное свидетельство» на право въезда в центр России, которое часто приходилось предъявлять в пути жандармам, он с лукавой улыбкой говорил:

— Жаль, что господин исправник забыл прикрепить сюда перо.

Шутку Владимира Ильича сразу улавливали те, кто знал, что в России еще несколько десятков лет назад было правило: когда хотели, чтобы письмо шло быстро, без задержек, то к сургучной печати приклеивали частицу гусиного пера. Это был знак, что письмо должно как бы лететь птицей.

Надежда Константиновна понимала, какое великое нетерпение кроется за этой шуткой.

В Ачинске пересели на поезд. И пока состав тащился к центральным местам России, отчаянно скрипя колесами на морозе, впереди путешественников летела другая бумага:

«Имею честь уведомить… для сведения, что состоящая в Минусинском уезде под гласным надзором полиции Н. К. Ульянова (урожденная Крупская), согласно разрешения департамента полиции, 30 января сего года выехала на жительство в Уфимскую губернию, о чем мною сообщено г. уфимскому губернатору для зависящего распоряжения о подчинении Ульяновой упомянутому надзору полиции. При этом присовокупляю, что муж Ульяновой — В. Ульянов, по окончании 29 января сего года гласного надзора полиции, выехал на жительство в г. Псков…»

Первого филера Владимир Ильич заметил, когда, простившись с товарищами, вместе с Надеждой Константиновной и ее матерью сходил с поезда на уфимской станции.

— Вот, — показал он жене глазами на подозрительного типа в котелке, топтавшегося на перроне.

— Ну ясно же, покоя тебе не дадут, — тихо отозвалась Надежда Константиновна. — Ты собираешься еще объехать ряд мест. Берегись, Володя. Не дай бог опять попасть в «Романов хутор».

Теперь Владимиру Ильичу предстояло жить под так называемым негласным надзором. Это означало — все время быть настороже.

Остановились в меблированных комнатах. Гостиница была плохонькая. Уфа показалась не лучше Шушенского — скучный, унылый городишко, переполненный политическими ссыльными. В первый же день начались встречи, разговоры.

Ссыльные и тут делились на два лагеря: социал-демократы — этих было большинство, и народники, по-прежнему верившие, что через крестьянскую общину Россия может прийти к социализму.

Надежда Константиновна чувствовала себя не очень хорошо с дороги, пришлось сразу позвать к ней врача. А тут в номер явились киевский адвокат Крохмаль и земский статистик Цюрупа — оба ссыльные социал-демократы — и сразу захватили Владимира Ильича в плен. И ничего нельзя было сделать — он и сам был рад встрече с каждым новым лицом. И разговоров хватило на весь вечер.

А Елизавета Васильевна стойко перенесла путешествие и радовалась Уфе, и еще больше бы радовалась, если бы Владимиру Ильичу не надо было ехать в Псков и он бы оставался тут с Надей.

Утром звонили колокола, было тихо и по-февральски мягко в природе, и был приятен даже крик галок в голых садах. Снова приходили Крохмаль и Цюрупа. Они скоро увезли с собой Владимира Ильича на какое-то совещание, и Надежде Константиновне было жаль, что недомогание мешает ей бывать при встречах Владимира Ильича с местной революционной публикой.

— Ну как? — спросила она, когда он вернулся с совещания. — Одобряют, помогут?

— Люди тут разные. В целом одобряют и готовы помочь.

Недомогание скоро прошло, так скоро, что Владимир Ильич даже не поверил и потихоньку от Елизаветы Васильевны спросил у жены:

— Ты не хочешь, чтоб я задерживался здесь?

— Да, Володя, — ответила она чистосердечно. — Тебе надо уезжать. Все равно нам этот год не быть вместе.

Крохмаль жил на холостяцкой квартире из двух комнат. У него собирались более устойчивые социал-демократы. Менее «правоверные» собирались в другом месте. Но сколько путаницы было и в голове Крохмаля, хоть он считался самым левым. Хорошее впечатление производил Александр Цюрупа — сдержанный, вдумчивый человек.

Дед Цюрупы был кузнецом из Галиции, отец — небольшим уездным чиновником.

Владимир Ильич сразу увидел: этот молодой революционер, горячо преданный марксизму, по годам ровесник ему, будет очень полезен будущей газете.