Нам идти дальше

— Я очень рад услышать такое от вас, Глеб, — сказал он с чувством. — Об этом я и собирался со всеми говорить, затем и приехал. Великое дело — начало! Лиха беда начало, говорят. Нет, начало может быть и красивым, хоть и трудным, и в жизни это часто бывает. Помните? «Из искры возгорится пламя». Так и будет! Вот гляжу на эти снежные искорки и думаю…

Владимир Ильич не успел договорить. Вдали показались три темные фигуры. Говор быстрый, хриплый, разудалый. «Могила», «сушилка», «ментяга», «ховыра» — словечки из языка разбойной каторги так и сыпались.

К счастью, варнаки прошли мимо, никого не тронув. Правда, один, сильно пьяный, остановился, посветил горящей цигаркой в бородатые лица Владимира Ильича и Кржижановского и с усмешкой бросил, поспешая за своими:

— A-а! Интеллигенция! Плюс, минус, глобус!

К прерванному разговору о снежном сиянии они уже не вернулись, и впоследствии Глеб не раз сожалел: Владимир Ильич ведь хотел что-то сказать, да так и не докончил.

6

О, какие трудные дни наступили потом! Уехали в Нижнеудинск Кржижановские, угнали в далекую Ригу на солдатчину Сильвина, не проходила печаль по навеки залегшему в сибирской земле Ванееву. Чаще и злее шумел ветер над Шушенским, лютая снежная пурга сменялась жгучим морозом.

Владимир Ильич стал молчалив, смеялся реже. Чувствовал себя хорошо, за время ссылки ни разу не болел, но Надежда Константиновна знала, как он истосковался по воле и как мучительно переносит последние месяцы срока. В январе — конец неволи. Позади более четырех лет тюрьмы и ссылки, более четырех лет! И, весь уже устремленный в будущее, Владимир Ильич в эти дни дер-жался на громадном, казалось неиссякаемом, как подземный ключ, напряжении воли. И только этому, видимо, был обязан тем, что, просиживая ночи за рабочим столом, к утру мог опять как ни в чем не бывало ходить, читать, писать. Словно и не было бессонной ночи и колоссальной затраты энергии на обдумывание всего того, чем был занят его мозг.

Надежда Константиновна тоже много работала. Поднималась чуть свет, едва только белое от инея окно загоралось искрами холодной сибирской зари.

— Будем трудиться? — шутливым тоном спрашивал Владимир Ильич у Надежды Константиновны.

Она отвечала с улыбкой:

— Конечно. Ты заразил меня своей энергией. Только лампу свою, пожалуйста, погаси. Ведь уже утро!..

— Да, Надя, уже утро. Люблю утро. А ты?

— И я.

Готовая день и ночь работать, делать что-то доброе людям, она находила себе множество разных полезных дел. Но главным для нее была помощь ему — Владимиру Ильичу; чем больше разрастался его план, тем больше становилось работы.

В сущности, ту деятельность, которую изо дня в день вел Владимир Ильич, уже сейчас можно было приравнять к работе активно действующего подпольного революционного центра, и одному человеку становилось невмоготу справляться со всем. Помощь Надежды Константиновны была просто необходима.

В удивительной трудоспособности и выносливости она, пожалуй, не уступала Владимиру Ильичу, хотя была куда слабее его здоровьем.

Позавтракали по-сибирски плотно, сели за работу. Покойно и тепло в избе. Худенькая, бледная, в длинной черной юбке и блузке, перехваченной у талии кожаным поясом, Надежда Константиновна сохраняла и сейчас облик и повадки учительницы. Такой она была и в те годы, когда преподавала в вечерне-воскресной рабочей школе за Невской заставой.

Мягко лучатся добрые серо-синие глаза, оттененные длинными бровями. Глаза смотрят в мир искренне и чисто, и чувствуется: эта женщина способна все отдать ради любимого человека и ради той идеи, в которую она на всю жизнь поверила.

Казалось, и он ничуть не изменился с тех пор: во всем точен, аккуратен, всегда подобран. Когда она познакомилась с ним, молодым помощником присяжного поверенного, только что приехавшим в Питер, ему было всего двадцать три года. Как быстро он покорил всех глубиной знаний и силой мысли!

Около шести лет прошло с тех пор.

Озаренная мягким светом зимнего полудня русая голова Владимира Ильича, сидящего за своей конторкой, кажется Надежде Константиновне по-своему красивой. Только немножко жаль, что рано у него редеют волосы. Хорошие, мягкие, в детстве они у него чудесно вились, — она видела на фотографии!

Лысеет голова… Не оттого ли к нему так пристало слово «Ильич», как его часто называют друзья, а нередко они между собой зовут его и Стариком.

Сама Надежда Константиновна начинала привыкать к этому и на людях говорила не Володя, а Ильич, а ему, казалось, даже нравится, что его так называют.

Вот луч солнца скользнул по его задумчивому лицу, сделал ярко-белым ворот холщовой рубахи. Дрогнул надбровный мускул — отклик на какое-то внутреннее движение мысли: открылась сердцевина задачи — и что-то стало яснее.

Оставаться просто наблюдателем Надежда Константиновна не могла. Волновалась, переживала, вся жила единой жизнью с ним.