Нам здесь жить

«Ну и криенас с этим литовским, – решил он. – Без него обойдусь, невелика потеря. В конце концов, правильно Улан сказал: главное – жесты и взгляды. К тому же и она ни в зуб ногой по-русски, если и ляпну невпопад – не страшно, все равно ничего не поймет». Успокоив себя таким образом, он повернулся к Римгайле и весело заявил:

– А чего это мы приуныли? На пиру веселиться надо. Сегодня, можно сказать, твой второй день рождения. И ты не поверишь, дорогая, сколь я счастлив, вовремя оказавшись в нужном месте, в нужный день и в нужный час. Кстати, ставлю свою светлую голову против масенького серебряного колечка на этом изящном мизинчике, что стихов тебе, невзирая на неземную красу, доселе не читала ни одна падла. А посему… – он почесал в затылке и произнес нараспев:

Любовь их душ родилась возле моря,

В священных рощах девственных наяд,

Чьи песни вечно-радостно звучат,

С напевом струн, с игрою ветра споря^[21].

Римгайла хмыкнула, и губы ее дрогнули в слабом подобии улыбки. Возликовав, что начало положено и лед тронулся, оживившийся Сангре, которому вдруг припомнился мультик про попугая Кешку, осведомился:

– Кстати, ты никогда не бывала на Таити? Впрочем, о чем это я. Судя по твоей цветущей фигуре тебя и здесь неплохо кормят. Но тогда посмотри в мои ясные правдивые глаза, – он сделал небольшую паузу, склонился к жрице и страстно выдохнул: – и представь себе за большую африканскую любовь. Кстати, об Африке… Ты себе не представляешь, каких ужасов мы с другом в ней натерпелись…

Гиппопотам с огромным брюхом

Живет в Яванских тростниках,

Где в каждой яме стонут глухо

Чудовища, как в страшных снах^[22].

И Сангре, окончательно отпустив поводья своей буйной фантазии, принялся повествовать о приключениях, кои им с другом довелось испытать во время странствий, сопровождая свою речь бурной жестикуляцией и богатой мимикой. И с каждой минутой суровость вайделотки таяла, а лицо Римгайлы все чаще озаряла необыкновенно идущая ей улыбка.

Всего через полчаса Петр перешел ко второму этапу «разморозки снежной бабы», как он назвал про себя процесс нахального охмурения литовской жрицы. Изрядно помогало и то, что она весьма нравилась ему самому, а потому голос его был искренним, а в словах ни грамма фальши.

Плохо, конечно, что разрумянившаяся Римгайла была ни бум-бум в русском, а он сам – в литовском, но певучие строки любовной лирики русских классиков все равно делали свое дело. Понимать-то вайделотка не понимала, зато чувствовала хорошо. И свою руку, взятую Петром в прочный полон, она отнять не пыталась. Только румянец на ее щеках становился все ярче, когда Сангре время от времени эдак легонечко и очень нежно начинал перебирать ее пальчики или водить по внутренней стороне ладони, давая краткий урок хиромантии. Он на миг оглянулся на друга, ободряюще подмигнувшего ему, успел попутно заметить удивленный взгляд Кейстута, но надолго отвлекаться нельзя, чревато, и вернулся к разговору со жрицей, точнее, к монологу. Тем более что у него в памяти всплыли десяток литовских слов, старательно зазубренных в бане с помощью Яцко. Стремясь использовать их как можно быстрее, пока они вновь не улетучились из головы, Петр прижал руку вайделотки к своей груди и нахально заявил, что глаза Римгайлы прожгли его ширди, то бишь сердце, отныне и навеки. Да и спор он с нею затеял исключительно для того, чтобы вволю полюбоваться гневным румянцем на ее нежных щеках-скруостас.

Кроме того, литовский язык – прав был Улан – оказался вполне понятным. Когда вайделотка собственноручно соизволила взять из блюда неподалеку пару блинов и, протянув их Сангре, заявила: «Жямайчю блинай», он даже умилился от его схожести с русским. Действительно, только дурак не поймет, что ему предложили пожевать блинов^[23].

Увы, через пару-тройку часов изрядно отяжелевший организм потребовал от своего хозяина легкой прогулки кое-куда, и Петр завертелся на своем кресле, прикидывая, как бы ненадолго покинуть даму. По счастью, на глаза попался Яцко, сидевший где-то на отшибе. Знак, поданный ему Петром, парень заметил почти сразу и послушно прискакал.

Попросив его провести кое-куда, своей соседке Петр, поднимаясь из кресла, пообещал быстро вернуться, куда там сивке-бурке. Та в ответ понимающе склонила голову и с улыбкой обратилась к Яцко. Говорила недолго, но о чем, осталось для Сангре тайной, поскольку толмач содержание их беседы не перевел, а Петру было не до вопросов – обуревала нужда поскорее добраться до нужного места.

Блуждали они по покоям довольно-таки долго, что показалось Петру странным – внешне хоромы выглядели не столь огромными, ан поди ж ты. Да и шли они, возвращаясь, вроде бы не тем путем. Окончательно дошло до него, что дело нечисто, когда у Яцко, идущего впереди, неожиданно погасла свеча. Произошло это как назло в небольшом и абсолютно темном коридорчике.

– Алло, орел! – позвал его Сангре. – Ты что, решил не доезжая выйти?