Намек. Архивный шифр

Не спрячешь от самого себя: было дело, тревожно сжималось сердце, когда разобрали полностью шатёр многострадальной Никольской башни. Наполеон её разрушал, в революцию пострадала от обстрела. Двадцати лет не прошло, отремонтировали — и опять крушат. Потребовались новые конструкции: старым не выдержать тяжеленной звезды. Восстановят ли прежний нарядный шатёр? Или придадут башне новый, авангардный, вид? Некогда и готический её облик был для Кремля новшеством. Что-то будет теперь? Конструктивизм? Однако обошлось. Собрали в прежнем виде, один в один. И увенчали звездой…

Рубиновые звёзды, наполненные внутренним светом, казалось, полностью преобразили и Кремль, и Красную площадь. Все улицы и площади, с которых можно было увидеть кремлёвские башни, стали другими.

Николай просто любовался и не старался облечь в слова то, что чувствовал. А чувствовал он, будто именно таким был от самого своего основания и задуман Кремль. Будто именно такой была от века задумана Москва.

«Ясные звёзды» — толкнулось в памяти. На секунду Николай почувствовал, будто смотрит на Кремль глазами своего случайного курортного знакомца — Саши Кенича, погибшего в двадцать восьмом при загадочных обстоятельствах. Если бы молодой писатель не погиб тогда, то, вероятно, сгинул бы без следа во время первой же волны репрессий из-за своих слишком смелых литературных экспериментов. Но, случается, некоторым смельчакам сопутствует необъяснимая удача. Доживи Саша до этого дня, приди он сюда, на мост, чтобы полюбоваться панорамой Кремля, — он бы с совершенно особенной, глубоко личной радостью и гордостью встретил явление над Москвой пятиконечных звёзд, пламенеющих изнутри рубиновым светом. Пять звёзд как будто расположены на остриях лучей одной большой несимметричной звезды. Она прикрыла собой, запечатала самое сердце Москвы. Братство ясных звёзд…

Внезапно, без всякой логической связи с тем, что видел, или с предыдущими размышлениями, Николай подумал: «Это моя власть», — имея в виду Советскую власть. И ещё: «Это наш мир», — имея в виду Страну Советов. Вывод, сделанный не известно на каких основаниях, запоздал на два без малого десятка лет. Следовало в двадцатом вступать в РКП(б) с такой светлой мыслью. Но она явилась теперь. И была ясной, звонкой, умиротворяющей.

Эпилог

Прошло несколько самых увлекательных, самых тяжёлых, самых ответственных и самых трогательных, самых горьких и самых ярких лет его жизни — и неожиданно для Николая всё кончилось[4].

Первые мгновения он порывался вернуться к своим записям, собрать их, рассыпанные по полу приёмной. Надо идти к товарищу Сталину, надо объяснить ему, что девочку никоим образом нельзя переключать на нейродиверсии, пока она в Германии.

Он сделал несколько попыток встать на ноги, поднять бумажки, исписанные от руки карандашом. Но он был слишком легковесен. Он парил под потолком приёмной, как праздничный воздушный шар, и не мог опуститься ниже. Потом заметил какую-то суету внизу и увидел собственное тело — как его кладут на носилки и выносят из здания. И сам он оказался уже вне здания, довольно высоко: он видел, как санитарная машина быстро катит по знакомым улицам любимого города — будто подробная карта ожила: по ней движутся люди, автомобили, метёт первая робкая позёмка вперемешку с осенней листвой…

Внезапно — рывком — он осознал, что нет у него никаких обязанностей, нет срочных дел. Беспокоиться тоже пока не о чем: совершенно отчётливо он почувствовал, что вопрос с девочкой решён благоприятно: товарищ и друг из управления внешней разведки отказался от своих планов переподчинения Таси[5], оставит её в лаборатории. Товарищ думал об этом так громко, отчаянно, как будто хотел докричаться до Николая в небесную вышину, где тот завис в растерянности.

Теперь он понял, что произошло с ним и что произошедшее необратимо. Но не испугался и не расстроился. Наслаждался лёгкостью и тем, что начисто прошла головная боль.

Тонкие ниточки тёплого участия тянулись к тем, с кем жаль было расставаться, кто пока оставался на Земле. Ниточек этих было не много — по пальцам одной руки пересчитать… Далеко внизу, в самом сердце Москвы закричала женщина, протягивая к нему руки, похожие на солнечные лучики. Она умоляла о чём-то, но о чём — было уже не разобрать. А другая подняла руку и осенила его вслед крестным знамением. Это ощущение ни с чем не спутаешь. Хорошее ощущение.

Ниточки истончались, ослабевало притяжение тела. Окружала его какая-то бледная муть, в которой не разобрать ни единого цельного очертания.

Белый туман без очертаний, без глубины и ширины, без верха и низа. Ни обязанностей, ни привязанностей, ни обстоятельств, ни предметов, ни ощущений… Беспредельный покой. Зачем я здесь? Зачем я? Я? Кто?.. Никто… Нигде…

— Я побуду с тобой — помогу сориентироваться. Но долго не смогу, — услышал он знакомый голос.

— Спасибо, Алексей! Очень рад тебя встретить! Как ты? Ты тут или…

Он не успел закончить вопрос. Послышался знакомый мягкий смех.

— Я же говорил, что ты будешь плохим отцом!

Он страшно удивился.