Намек. Архивный шифр

Приехав в деревню, Николай порой целыми днями помогал Василию. Вечерами Василий степенно беседовал с ним на равных — о жизни, о властях и народных настроениях, о том, каких перемен ждать в ближайшем будущем. Задавал вопросы, чтобы услышать авторитетное мнение городского жителя. Но Николаю, хоть и было приятно это новое отношение к себе, больше хотелось послушать самому, и он, в свою очередь, расспрашивал брата. Слушал сдержанные, но обстоятельные ответы, присматривался к остепенившемуся, возмужавшему Васе из своего полутёмного угла и не мог отделаться от нелепой фантазии, будто брат стал членом гильдии вольных строителей, а тот факт, что он не каменщик, а плотник — в соответствии с реалиями среднерусской жизни, ничего, по сути, не меняет.

Николай прочитал письмо своего нанимателя матери. Та глянула на сына не без гордости, сдержанно бросила:

— Ценить тебя!

Вопрос с отъездом был решён. Николай, как положено, простился и с Аней.

Проводы — всегда дело грустное: объятия, скрытые слёзы, посиделки на дорожку, благословения. Конь, которого мальчонкой водил в ночное, вздыхает шумнее обычного, хитро косит на тебя большим глазом в розовых прожилках, переминается и мотает головой, норовя затеять игру. На прощание и деревья, с которыми ты вместе вырос, машут ветвями вслед.

На сей раз Николаю на долгом пути в Москву вспоминалась всё больше Аня, а вернее — обстоятельства, с ней связанные: волнение, забытьё и торжество самой первой близости, целая череда радостных и ярких встреч, неизменное ощущение тёплой и сухой, широкой и устойчивой земли под их подвижными, как рыбки на мелководье, телами. И другое — удивительно острое — ощущение, которое на момент полностью вытесняет сознание. А когда сознание возвращается — необъяснимое чувство, будто небесная ширь не над тобой, а внутри и вокруг…

Отрывок из романа А. Кенича «Ясные звёзды»: Беседы среди волн

— Анатолий Львович, не жалеете, что покидаем американский берег?

— Жалею, что не увидел сотой доли чудес, коими богат сей континент. Я, знаете ли, жаден до впечатлений. Но нынче всё же рад, что взяли курс на Россию. Соскучился по ней, матушке. И по семье уж тоска взяла.

Третью неделю корабль болтало в Атлантическом океане, бурном из-за осенних непогод. При штормах и пассажир на судне становится в один строй с командой. Сократилось время и для полезных занятий, и для праздных бесед. Море не изнуряло путников чрезмерно, давало им передышки, но в такие относительно тихие часы — только отлежаться, в себя прийти. Нынче ненадолго отпустило. Впервые за те дни и ночи, что не до разговоров было, Пьянов и Болотин стояли бок о бок у борта без определённой цели и без опасения быть смытыми с палубы волной. Вопрос Болотина и ответ Пьянова стали первыми словами, что те произнесли не на злобу момента. Да и вообще, казалось бы, произнесли безо всякого смысла.

— Чем, позвольте спросить, вы занимали своё время в Америке? Ежели были б вы человеком легкомысленным, то мелькали бы на балах, где я принуждён был скучать по долгу дипломата, сообразно моей миссии. Но вы балами всё больше манкировали…

Никита Ильич стал дипломатом на время и лишь по Высочайшему повелению, но отнюдь не по характеру. Как приступить к деликатному разговору с товарищем по путешествию и новоявленным братом по масонской ложе, он не сумел придумать, потому подступать решил издалека, а там уж — как кривая вывезет! Анатолий Львович отвечал на неуклюжие вопросы начальника экспедиции в сдержанной манере; настороженность чувствовалась, и хорошо ещё, ежели не скрытая обида.

— Я посвятил время изучению североамериканской системы рабовладения, — сообщил Пьянов просто и с достоинством.

— Как интересно! Намереваетесь написать сочинение?

— Возможно. Однако я делал это лишь для собственного развития.

— Что же, по-вашему, особенно занимательно?

— Занимательным ничего не назвал бы. Тяжёлая и горькая история. Однако вывод для себя сделал весьма неожиданный и, пожалуй, радикальный. Прежде я, знаете ли, был грех, говаривал: «рабство в России», «живём в стране рабов»… Особенно после заграничного похода. Налюбовались мы в тринадцатом — четырнадцатом на тамошние вольности. Душа ныла. Веду я солдат, коим двадцать пять лет лямку тянуть. Они Буонопарту хребет переломили, они народы Европы освободили. Победители! Герои! А побеждённые щеголяют свободными. Вольны, как ветер! Ныла душа. Вот и повелось среди нас, офицеров: «рабство, позор»…

— Что же теперь переменилось? — тихо спросил Болотин.

Никогда он не думал о свободе как противоположности рабству, тем паче — крепостной зависимости. Свобода зиждилась в его сознании на свете знания, и противоположностью ей служила бездонная тьма невежества, в коей человек полностью лишён возможности распоряжаться собственной жизнью. Любой крепостной может стать прославленным художником, актёром, удачливым торговцем и уважаемым промышленником, может выкупить себя и семью, ежели не ленив и просвещение коснулось его разума.