Нанкин-род

Сампан старого Нона тихо полз по реке. Он вез печальный груз – тело убитого Чена, с большим трудом вырванное из рук фабричной полиции. Администрация хотела убрать труп, но рабочие настояли, чтобы тело оставалось нетронутым до прибытия родственников.

У Чена не было в Шанхае никакой родни, и старому лодочнику Нону пришлось превратиться в мнимого дядю. Нон успешно справился с ролью. Он с таким жаром призывал проклятия на голову убийц, что полицейские поспешили избавиться от крикливого старика, выдав ему останки теперь уже не страшного революционера.

Едва шевеля кормовым веслом, озабоченный Нон двигал к городу пловучий катафалк. Навеки замолкнувший Чен лежал на скомканных сетях. По берегам тянулись горящие огнями заводы, торжественные, как факельная процессия, провожающая покойника. Электрические станции, верфи, пристани оглашали воздух скорбными вздохами машин и похоронным звоном железа. Дальше сияла набережная, изрубленная молниями реклам. Из сада, спускавшегося к реке, доносился протяжный плач гавайских гитар…

Сампан на минуту остановился и, чуть пошатнувшись, вошел в канал.

На джонке с дроздом было больше света, чем обычно. Насаженный на бамбуковый шест фонарь горящей ладонью разгребал мрак.

Джонка готовилась к приему Чена.

– Я говорил парню: не сносить головы, – укоризненно бормотал слепой Ма. – Нечего было совать нос в чужие дела…

Юн, ждавший вместе с другими товарищами прибытия тела Чена, живо обернулся в сторону слепого.

– Теперь нет чужих дел, дед! Прошли те времена, когда у нас было одно дело – слушать и молчать. Теперь мы хотим строить жизнь в Китае так, чтобы всем было хорошо.

– Всем хорошо! – недоверчиво повторил Ма. – Как это так? Всегда водилось, что одним легко, а другим тяжело… и вдруг – всем хорошо…

– Мало ли что водилось! – воскликнул Юн. – А мы выведем.

– Кто «мы»? – спросил Ма.

– Те, которым, как ты говоришь, не сносить головы… Молодые рабочие, студенты и те из стариков, кому надоело строить дворцы для обирал, а самим валяться в грязи…

– Молод ты, потому и горяч! – вмешался в разговор Син. – Не все ли равно, где лежать в этом мире: в золоте или в грязи? Нужно заботиться о загробной жизни, а на земле можно и потесниться.

– Однако те, что живут вон там, – указал Юн на светящиеся особняки, – не очень-то теснятся… Они берут себе золото, оставляя нам одну грязь. Заботы о вечности не отвлекают их от земных благ.

– Что есть золото? – пренебрежительно сказал Син. – Мудрость, вот истинное богатство… А мудрость чаще ночует на циновках, чем на коврах. Другое дело – умерший… Ему необходимо хорошее жилище… Вот вы ждете тело вашего товарища, а приготовили ли вы достойный гроб, в котором его душе не стыдно было бы отправиться в царство теней?

Юн тряхнул головой.

– Меньше всего нас интересуют загробные удобства. Конечно, если бы мы могли, мы положили бы нашего Чена в красивый гроб, поставили бы его на самом видном месте, – чтобы все могли отдать последний долг погибшему товарищу. Но мы лишены этой возможности…

– Ничего хорошего от вас не дождешься!.. – махнул рукой Син. – Ваши мысли заняты пустяками… Хорошо, что существуют серьезные люди, заботящиеся даже о чужих мертвецах.

Он нырнул в шалаш и через минуту вернулся, нагруженный странными предметами.

– Вот, – сказал Син, – вещи, облегчающие трудности загробного пути. Юн разглядел шелковые туфли; на белых подошвах были вышиты цветы лотоса.

– Что означают эти цветы?

– Хороши нынешние студенты. Не знают, зачем вышиты лотосы на подошвах погребальных туфель!

– Разве это имеет какое-нибудь значение? – спросил Юн.

– А то как же! В этих туфлях умерший легко перейдет адскую реку, ступая по цветам, подобно Будде…

– Какая прелесть! – с иронией произнес Юн. – Жаль, что не изобретена специальная обувь для безопасного перехода через реки капитализма…

Внизу послышались всплески, и голос Нона крикнул из темноты:

– Эй, вы там!.. Спускайтесь скорее и помогите мне.

Юн вместе с двумя товарищами спустился к лодке. Она стояла под фонарем; судорожно вздрагивавший свет призрачной улыбкой пробегал по восковому лицу неподвижного Чена.

– Чен!.. – тихо протянул Юн, которому показалось, что губы мертвеца шевельнулись. Но Чен был недвижим, продолжая молча улыбаться.

Шесть пар крепких молодых рук подняли труп и бережно понесли наверх, где суетился Син, с грохотом устанавливавший неуклюжий гроб, расписанный серебряными пионами.

Собака Ма, почуявшая мертвого, начала было выть, но хозяин прикрикнул на нее, и она замолчала, изредка прорываясь тревожными взвизгами.

Увлеченный тонкостями похоронного ритуала, Син очень огорчился, когда товарищи Чена запретили ему положить на губы мертвеца завернутые в красную бумагу чайные лепестки.

– Нельзя лишать умершего дорожных припасов, – поучительно заметил корзинщик.

– Хуже затыкать рот умершему революционеру, – ответили друзья убитого.

Джонка наполнялась народом… Кули, грузчики, разносчики, только что кончившие свои смены рабочие, ремесленники, оторвавшиеся от станков, приходили повидать «маленького Чена» и попрощаться с ним.