Нантская история

Несколько секунд я смотрела прямо в эти глаза, не в силах оторваться. В них было заключено особое излучение, которое не позволяло отвести взгляд. А потом граф Нантский усмехнулся. Короткая улыбка мелькнула на его идеально очерченных губах и пропала, как тень кометы на ночном небосводе. Секунду назад мне казалось, что эта улыбка — предназначенная именно мне — длилась целую вечность. Секунду спустя мне казалось, что ее вовсе не было.

А потом граф Нантский отвернулся и прошел мимо нас. Я ощутила невообразимый букет запахов, который двигался за ним подобно шлейфу. Увидела тончайшую насечку на массивных наплечниках. Услышала легкий шелест расшитого золотой нитью багрового плаща.

Видение закончилось. Но когда Бальдульф положил руку мне на плечо, я поняла, что замерзла и дрожу.

Граф Нантский в одиночестве поднялся на возвышение, к отцу Гидеону. Он выглядел золотым идолом, который невидимые руки установили в определенное положение. Он был настолько прекрасен, что глаза начало резать, как от попавшей в них острой металлической стружки. Но даже он опустился на колени, когда отец Гидеон произнес несколько напевных звучных фраз на латыни, налил из бутыли в золотой кубок и, осенив его крестным знамением, подставил под губы графа. На то время, что граф пил, кажется, все присутствующие перестали дышать. Потом он встал, перекрестился и сказал что-то отцу Гидеону. В соборе стояла такая тишина, что можно было бы расслышать даже то, как бьют по воздуху крылья пролетевшей бабочки, но губы графа шевельнулись совершенно беззвучно. Не знаю, что он сказал отцу Гидеону, но на лице того, прежде торжественном и незнакомом, тоже что-то промелькнуло. Наверно, он не имел права ничего говорить, стоя на своем возвышении. Но я видела, как он улыбнулся в ответ.

И вдруг поняла, что сама сейчас улыбаюсь.

Есть истории с веселым концом. А есть с печальным. А есть истории, у которых нет ни того, ни другого. Когда приходит время, они просто заканчиваются. Бессмысленно, как заканчивается обычная человеческая жизнь.

— Пошли, Баль, — сказала я, — Мы видели уже все интересное. Пора нам домой, браться за ужин. Отец Гидеон обещал заглянуть после службы.

Бальдульф что-то согласно проворчал и взялся за ручки Инцитата.

Мы покинули собор, в котором все еще царило полнейшее безмолвие, оставляя за спиной скучную концовку этой затянувшейся истории.

Видимо, праздничная служба затянулась — когда отец Гидеон присоединился к нам, хронометр показывал без двух часов полночь, и мы успели осушить по третьему стакану вина. Отремонтированный с горем пополам Бальдульфом стол вряд ли мог соперничать с графским, но на нем определенно было на что посмотреть. Как только мы вернулись со службы, Бальдульф ушел на рынок с оставшимся у него золотым солидом и, судя по тому, сколько он притащил в своем коробе, этот солид был потрачен без остатка. Засучив рукава, Бальдульф отогнал подальше Клаудо и стряпал на протяжении всего оставшегося дня. «Нынче праздник, — заявил он решительно, — И у нас будет стол, как у добрых христиан, а не оборванцев-безбожников!».

Он не ударил в грязь лицом. На столе не было ни на палец свободного места, все было заставлено блюдами, и источаемые ими запахи сливались и висели одним сплошным клубом, в котором концентрация пряностей и специй была настолько плотной, что начинала кружиться голова. Капитан Ламберт заявил, что подобным образом ему не приходилось пировать даже по большим праздникам в графском замке, и Бальдульф встретил его слова смущенным покашливанием. Наверно, для него этот праздничный ужин был чем-то особенным, чем-то большим, чем принятие пищи в приятной компании. Сдерживая улыбку, я подумала, что для Бальдульфа этот праздничный ужин был символичным, своеобразной вехой, знаменующей окончание опасного приключения. «После боя первое дело — набить брюхо, — бывало, говорил он раньше, — Только когда за ложку возьмешься, начинаешь понимать, что живой, и выбрался целехоньким».