Наоми

Пока я сидел сам не свой, охваченный весь чувством неудовлетворённости и дурмана, думая, что девушка меня обманула, на сцену вышла особа, пленённая нитями латекса, лицо которой скрывала маска из розовых перьев. И я наслаждался выступлением девы до тех пор, пока она не стянула маску со своего личика, а я не узнал в ней ту особу, за которой сюда и явился. И хотя в её танцах не было ничего неприличного: она не обнажала своё роскошное тело, а лишь демонстрировала людям свои шикарно поставленные танцы, ненависть к ней росла в прогрессии, увеличиваясь буквально каждую секунду нахождения меня в этом баре. В одном из своих выступлений она спустилась в зал и, умело работая с публикой, передала мне записку. Я не сразу развернул её, борясь инстинктивно со своей внутренней злобой, чтобы сразу не завалить её на пол в зале многолюдного бара. Только кое-как переведя дух и совладав со своими не на шутку разгулявшимися нервами, я смог развернуть листочек, чтобы разоблачить все её планы, а заодно и насладиться манерой письма и почерком, который был превосходен.

«Зайдите за мной полтретьего ночи в двадцать второй номер. Я буду ждать вас там, а потом, если вы захотите, конечно же, мы можем прогуляться, а вы заодно проводите меня до дома, и я всё вам расскажу и покажу, ну, а пока наслаждайтесь вечером, мой туманный мечтатель. Надеюсь, что не сломаю сложенные вами обо мне идеалы! Ваша Николь!»

Весь вечер я наблюдал за моей жертвой, которая только строила из себя невинный нежный цветок мимозы стыдливой, а по сути, являлась венериной мухоловкой, завлекающей мужчин, но сегодня я раз и навсегда растопчу этот смертоносный цветочек.

Половина третьего ночи. Программа из танцевальных постановочных номеров плавно перешла в обычный стриптиз, и мой цветочек исчез из моего поля видимости, приспуская завесу тайны. Встав из-за стола, я направился в холл, чтобы подняться по лестнице на второй этаж, где и находились эти развратные комнаты, но меня интересовала лишь та, которая была с номером двадцать два. Дойдя до нужной мне цели, я останавливаюсь у двери и, слегка отдышавшись, просто вхожу.

Полумрак и играет тихая музыка, классика, кажется. Вижу Николь, сидящую на кровати ко мне спиной и застёгивающую длинный сапог. Она полностью одета, что первоначально вызывает во мне бурю сомнения, и я останавливаюсь, но неожиданно она поворачивается и лишает меня всякого выбора, поэтому я просто наотмашь ударяю её по голове, и Николь падает на пол, теряя сознание. Быстро обхожу кровать и, садясь на девушку сверху, достаю тот самый складной ножичек, которым обычно и пользуюсь. Но в тот момент, когда я уже готов был нанести удар в самое сердце Николь, по комнате раздаются два коротеньких слова: «Не надо!» Я резко оборачиваюсь назад и вижу мальчишку лет шести или семи, который, опираясь одной рукой за косяк, стоит в проёме ванной комнаты впереди инвалидной коляски.

– Прошу вас не надо! Я умоляю вас! – мальчишка кое-как стоял на ногах, его речь дрожала и переходила то и дело на шёпот. – Это моя мама! Не трогайте её. – Он ринулся ко мне, но упал, едва сделав мизерный шаг.

– Она – чудовище и должна умереть! – злобно прыснул я на него словами.

– Она идеальна! И она – всё, что у меня есть в этой жизни! – мальчишка плакал навзрыд, не в силах подняться с пола, он даже полсти-то был не в состоянии.

– Ты что инвалид? – я со злобой произнёс фразу, но не заметил сам, как чувство зависти закралось мне в душу.

– Да, но я таким не родился. Когда-то давно я попал в аварию, и моя жизнь так же, как и мамина, круто переменилась. Одним поздним вечером мы ехали с отцом на машине забирать маму со школы после факультативных занятий. Она до того, как я стал инвалидом, работала учительницей в старших классах. – Пацан, по-прежнему лёжа в проёме, кое-как переводил дыхание, чтобы продолжить рассказ. – В одном квартале от школы в нашу машину на бешеной скорости врезался пьяный лихач. Папа умер на месте, а я, получив многочисленные переломы позвоночника и травму глаз, три месяца пролежал в реанимации, но всё-таки выжил. Мама, чтобы ухаживать за мной уволилась с работы. Мы, конечно, получили страховые выплаты, которых едва ли хватило на первый курс моего лечения. Мама устроилась в этот ночной бар сначала обычной официанткой, а потом благодаря её занятиям спортивной гимнастикой в детстве со временем перешла в танцовщицы, создавая сама свои номера. Когда я уже более или менее смог ухаживать за собой, это я говорю об обычном держании ложки в руках и приподнятую голову на кровати, мама устроилась ещё и на дневную работу в кафе.

Злоба и зависть бурлили во мне, разжигая адское пламя. Я ненавидел свою мать и завидовал этому малышу, потому что его мать не отреклась от него даже после того, как он стал инвалидом, а моя вышвырнула меня даже здорового. И я в глубине души боялся даже представить, что было бы, если бы я был таким же, как этот малыш. Она, наверное, даже не подошла бы ко мне.