Наперекор судьбе

Впоследствии она поняла, чем они тогда занимались. Они изучали друг друга, чтобы до конца жизни, когда бы он ни наступил, у них была возможность вспоминать ощущения, звуки, облик каждого из них. Это время, этот день стал их всегда ; не несколькими часами, а целой жизнью.

Они медленно и сладостно исследовали друг друга, словно прежде никогда этого не делали. Они смотрели, прикасались, смеялись, плакали, сливались телами, достигали экстаза, вскрикивая от наслаждения, а потом, довольные, улыбались.

– Это и было любовью, – сказал Лоренс, обнимая и целуя ее. – В номере этой заштатной гостиницы у нас была любовь. Мы ее чувствовали, слышали и видели.

– Да, – согласилась Барти, улыбаясь ему, – это действительно была любовь.

Лежа в постели, они много говорили. Они вспоминали свою жизнь и то, чего достигли порознь и вместе. Вспоминали о приятных и радостных моментах и о тех, что до сих пор вызывали сожаление. Они поверяли друг другу тайны, о которых прежде никому не рассказывали, поражаясь новым открытиям. Оба удивлялись, как давно они уже знакомы. Они совершили путешествие во времени: назад, в свое тревожное и напряженное прошлое, откуда вернулись в настоящее, полное надежд. Потом они осторожно заглянули в будущее.

– У меня есть тысячи поводов для сожаления, – признался Лоренс, беря ее ладонь и поочередно целуя пальцы.

– Тысячи поводов? И что же это за поводы?

– Это несколько тысяч дней, прожитых без тебя. Все остальное не имеет никакого значения.

– Да, – сказала Барти. – Я полностью с тобой согласна.

* * *

Время увольнения заканчивалось. Лоренс проводил ее до части, торопливо поцеловал, сказал, что любит, и ушел. Барти смотрела ему вслед, все еще наполненная счастьем, все еще помнящая подаренные им наслаждения. Других ощущений в тот момент у нее не было.

Она даже не боялась.

Глава 43

В детстве им это запрещали, и они своим детским умом понимали: так делать нельзя, хотя и не понимали почему. Но все равно они это делали. Если их заставали на «месте преступления», то наказывали, довольно сильно шлепая по маленьким голым попкам. Вначале с этим пыталась бороться их первая няня, которая делала немало других пакостей и отвратительно относилась к Барти. Ту няню потом уволили без объяснений. Другая – их милая, добрая Нэнни – использовала иные способы воздействия: запрещала класть сахар в кашу, лишала их сказок на ночь и даже грозилась все рассказать их матери.

Но все запреты, угрозы и наказания оказывались бесполезными. Им хотелось спать вместе. Они даже нуждались в том, чтобы, подобно двум щенятам, засыпать, крепко прижавшись друг к другу. Это бывало не каждую ночь, однако в тяжелые моменты их детства они всегда ложились вместе… Сегодня Адель остро нуждалась в этом. Венеция прекрасно чувствовала состояние сестры, а потому легла с ней. Она обнимала Адель и плакала вместе с ней, а долгожданное письмо лежало тут же, на одеяле.

* * *

Оно пришло в начале октября. Адель так долго его ждала, что не сразу обратила внимание на конверт, лежавший на столике в прихожей, куда складывали всю почту, приходившую в родительский дом. Поначалу письмо показалось ей плодом болезненного воображения, кусочком сна, осколком надежды.

Но письмо было настоящим. Абсолютно реальным.

* * *

Адель, конечно же, жадно читала все, что писали об освобождении Парижа… Триумфальное вступление союзнических сил. Хорошенькие парижанки, взбирающиеся на танки, чтобы поцеловать американских солдат. Ликующие толпы на улицах и на станциях метро. На следующий день после вступления союзников в Париж войска под командованием де Голля прошли торжественным маршем по Елисейским Полям. В Нотр-Дам отслужили благодарственную мессу. Повсюду люди торопились сорвать флаги с ненавистной свастикой и водрузить французский триколор. Газеты в изобилии печатали различные слухи. Говорили, будто парижская канализация заминирована. Отступая, генерал Хольтиц якобы приказал вначале сжечь Париж, а все, что уцелеет, – взорвать.