Написанные в истории. Письма, изменившие мир

Че Гевара — матери Селии Де Ла Серна и Льоса

25 июля 1956 (из тюрьмы)

Я не Христос и не филантроп, старушка[149], я противоположность Христу. Я борюсь за вещи, в которые я верю, любым оружием, которое окажется в моем распоряжении, и постараюсь оставить другого мертвым, так чтобы он не смог прибить меня гвоздями ни к кресту, ни к какому-либо иному месту. Что меня действительно пугает — это твое непонимание всего этого, твои советы насчет умеренности, здорового эгоизма и т. д., то есть самых отвратительных качеств, которыми может обладать индивидуум. <…> В эти дни тюрьмы и в предыдущие <недели> тренировки я добился полного отождествления с моими товарищами по делу. Категория «я» полностью исчезла, уступив место понятию «мы». Это уже была коммунистическая мораль, и, конечно, все сказанное может казаться доктринерским преувеличением, но это было по-настоящему прекрасным — быть способным почувствовать это удаление «я».

… Глубокая ошибка с твоей стороны верить, что великие изобретения и шедевры искусства родились из «умеренности» или умеренного эгоизма. Для всех великих свершений необходима страсть, а для Революции страсть и смелость необходимы в больших дозах, и в нас как в человеческой группе они в наличии…

… При всем этом мне кажется, что эта боль, боль матери, стареющей и ждущей возвращения своего сына живым, достойна уважения, и моя обязанность считаться, с этой болью, и я хочу унять ее, и я сам хотел бы тебя увидеть. И не только для того, чтобы утешить тебя, но и искупить те уколы, которые я подчас наношу и в которых я редко раскаиваюсь…

Твой сын, Эль Че[150].

Осень 1956

Че Гевара — жене Ильде Гадеа

28 января 1956

Дорогая старуха!

Пишу тебе эти пылающие мартианские[151] строки из кубинской манигуа[152]. Я жив и жажду крови. Похоже на то, что я действительно солдат (по крайней мере, я грязный и оборванный), ибо пишу на походной тарелке, с ружьем на плече и новым приобретением в губах — сигарой. Дело оказалось не легким. Ты уже знаешь, что после семи дней плавания на «Гранме», где нельзя было даже дыхнуть, мы по вине штурмана оказались в вонючих зарослях, и продолжались наши несчастья до тех пор, пока на нас не напали в уже знаменитой Алегрия-де-Пио и не развеяли в разные стороны, подобно голубям. Там меня ранило в шею, и остался я жив только благодаря моему кошачьему счастью, ибо пулеметная пуля попала в ящик с патронами, который я таскал на груди, и оттуда рикошетом — в шею. Я бродил несколько дней по горам, считая себя опасно раненным, кроме раны в шее, у меня еще сильно болела грудь. Из тебе знакомых ребят погиб только Джимми Хиртцель, он сдался в плен, и его убили. Я же вместе со знакомыми тебе Альмейдой и Рамирито провел семь дней страшной голодухи и жажды, пока мы не вышли из окружения и при помощи крестьян не присоединились к Фиделю (говорят, хотя это еще не подтверждено, что погиб и бедный Ньико). Нам пришлось немало потрудиться, чтобы вновь организоваться в отряд, вооружиться. После чего мы напали на армейский пост, несколько солдат мы убили и ранили, других взяли в плен. Убитые остались на месте боя. Некоторое время спустя мы захватили еще трех солдат и разоружили их. Если к этому добавить, что у нас не было потерь и что в горах мы как у себя дома, то тебе будет ясно, насколько деморализованы солдаты, им никогда не удастся нас окружить. Естественно, борьба еще не выиграна, еще предстоит немало сражений, но стрелка весов уже клонится в нашу сторону, и этот перевес будет с каждым днем увеличиваться.

Теперь, говоря о вас, хотел бы знать, находишься ли ты все в том же доме, куда я тебе пишу, и как вы там живете, в особенности «самый нежный лепесток любви»? Обними ее и поцелуй с такой силой, насколько позволяют ее косточки. Я так спешил, что оставил в доме у Панчо твои и дочки фотографии. Пришли мне их. Можешь писать мне на адрес дяди и на имя Патохо. Письма могут немного задержаться, но, я думаю, дойдут.

Че Гевара — матери Селии Де Ла Серна и Льоса

Около 2 июля 1959[153]

Дорогая старушка, старая моя мечта — посетить все эти страны — сейчас сбывается, но так, что никакого счастья мне не приносит.

Все эти разговоры о политических и экономических проблемах, устройство приемов, на которых единственное, что я могу себе позволить, это не надевать смокинг, и невозможность доставить себе истинное удовольствие — пойти и помечтать в тени пирамид — или у саркофага Тутанхамона. И, главное, я здесь один, без Алейды, взять которую с собой я не мог — из-за одного из своих сложных психологических комплексов.

Египет стал первостепенным дипломатическим успехом, посольства всех аккредитированных в Каире стран были представлены на прощальном приеме, данном нами, и я мог воочию убедиться, какая сложная штука дипломатия, когда папский нунций с воистину блаженной улыбкой обменивался рукопожатием с российским атташе.