Наплывы времени. История жизни

За последние два года после окончания университета в его жизни произошли перемены, которые в тот период происходили со всеми. Вопрос, как жить, превратился в аналитическую проблему, как найти себе применение в обществе, чтобы приостановить инфляцию. Он мыслил именно такими объективными абстракциями. В производственной сфере рабочих мест не было, а на рекламу, слова (он называл это «дерьмом») был большой спрос. Сид отправился в библиотеку на 42-й улице, чтобы подыскать что-нибудь подходящее, прослушал несколько разных курсов и для практики проанализировал, как поставлена реклама нижнего белья в фирме «Фрут оф зе лум», попытавшись найти оригинальное решение. Из этого ничего не вышло, и он устроился разносчиком продавать по домам пылесосы. Освоившись с этим делом, Сид быстро поднялся до главного оптовика компании, получив в свое распоряжение группу, которая обслуживала весь юго-запад Бронкса. Он верил, что своим успехом обязан умению выявить некую объективную закономерность, почему женщины покупают у него пылесосы, которые им нужны не более, чем дырка в голове.

Переходя от двери к двери, Сид понял, что любой человек, особенно женщины, предпочитает не ссориться с незнакомым человеком, а решать вопрос полюбовно. Таким образом, суть дела состояла в том, чтобы задавать вопросы, на которые можно дать только положительный ответ.

— Это квартира девять, дом десять по Феарвью-авеню?

— Да.

— Вы миссис Браун?

— Да.

— У вас есть какие-нибудь ковры или циновки?

— Конечно, есть.

И все в таком роде.

— Когда дело доходило до пылесосов, они так привыкали соглашаться, что их нельзя было остановить. Тут я подключал комплекс вины. Снимаешь с агрегата коробку — причем обязательно новую, пылесос новый — и прямо при клиенте вскрываешь. Когда для тебя открывают коробку, возникает чувство, что ты обязан, если к тому же разворачивают новую вещь, ты просто в долгу, а если еще опробовать пылесос на какой-нибудь циновке, считай, хозяйка попалась. Ты поработал — они задолжали, ведь ты потратил на них драгоценное время…

Не прошло и года, как им овладело глубокое отвращение. Он попал в высший эшелон руководства фирмы, стал принимать участие в конференциях в Олбани, где располагался один из ее центров, и бывал приглашен на обед с вице-президентом. Кажется, это только больше испугало его, и, проанализировав свое положение, Сид вынужден был признаться самому себе, что ровно шесть дней в неделю лжет, создавая потребность там, где ее, собственно, не существует. Он бросил курить, но не оттого, что в этом была угроза здоровью, о чем в те времена мало задумывались, но в пику рекламе сигарет. И перешел на сигары, но без ярлычков, которые в табачной лавке внизу шли без всякой рекламы. К тому времени, когда Сид сдал экзамен на полицейского, он пришел к неким глобальным неопровержимым выводам. Мы сидели на углу в кафе-автомате, взяв по булочке с черникой и по чашке кофе, и он мне рассказывал о себе:

— У меня нет особых талантов, хотя я знаю, что мог бы стать неплохим инженером, но сейчас они гроша ломаного не стоят. И так будет, пока не грянет какая-нибудь новая война. Работая полицейским, я поднакоплю денег, чтобы к тому времени переучиться на инженера. Не терплю двух вещей — ненадежности и лажи. Инженер — это настоящее, но сейчас не получится, а работа полицейского дает кое-какие гарантии и, похоже, там меньше лажи.

Мы так смеялись, когда он первый раз надел форму, наверное, потому, что это был откровенный маскарад, простое переодевание, абсурд и детскость, но оборвали смех, когда Сид начал заряжать револьвер. Сразу стало понятно, что он — это он.

В начале сороковых мы еще встречались с ним раза два-три в год. На первых порах казалось, что он действительно смотрит на это как на временную работу, но, стоило ему жениться, все разговоры прекратились сами собой. А когда началась война, Сид решил, что не важно, какую он носит форму: в него уже не один раз стреляли в Гарлеме и запросто могли убить в армии.

Прошло какое-то время, и я понял, что мы встречаемся в основном по моей инициативе. Грустно было признать, что наши пути расходились по мере того, как я становился известным писателем, а он все более непримиримо относился к коррупции среди руководства стражей порядка, которых традиционно считают честными либералами. Он все меньше шутил, когда я говорил о цинизме Рузвельта, а во время последней, четвертой кампании по его избранию неожиданно заявил, что вообще решил больше не голосовать. Я совсем перестал понимать, как он мыслит будущее страны и свое собственное.