Наполеон

В Трибунале Сансон договаривался о карете, на которой повелительница Франции должна была отправиться на казнь. Кареты после революции стали редкостью – знать бежала в них за границу..

И тут произошло отвратительное.

Фукье-Тенвиль объявил, что он один не может решить «такой важный и трудный вопрос». Он послал за советом к Робеспьеру. Но тот тоже ничего не решил и переправил дело назад – на усмотрение Фукье-Тенвиля. И тот, уже поняв, чего хочет хозяин, с адской улыбочкой сказал Сансону: «Почему надо везти австриячку на казнь с этакими привилегиями?»

«Но так было при казни короля».

«За это время революция поумнела. Мы сейчас – страна истинного равенства. Так что королеву повезем в обычной телеге, в которой возят на эшафот обычных преступников. Тем более, как я слышал, это предсказал пострадавший за нее Казот. И нечего просить о глупостях, отправляйтесь в Консьержери заниматься своими делами. Уже в полдень вы должны показать гражданам голову вдовы Капет».

«Его грубость меня взбесила, – сказал Шарль Анри, – и, уходя, я пробурчал: «Мало ли что предсказал Казот… Например, что вам отрубят голову по решению вашего же Трибунала».

«А про вас – ничего?» – засмеялся Фукье-Тенвиль.

«Он предсказал, что отрублю ее я».

(Хотя я уверен, что палач все это только подумал, но сказать прокурору побоялся. Теперь в Париже люди смелы только в мыслях…)

В шесть утра мы с Сансоном вошли в старый замок – тюрьму Консьержери. Его брат остался в карете.

Перед тюрьмой храпели кони – отряд жандармов спешился. У самого входа расхаживали офицеры.

Было какое-то приподнятое возбужденное настроение, как во время праздника. И все время били барабаны. В маленьком тюремном дворе уже ждала позорная телега. Как раз заканчивалась женская прогулка. Какая-то очаровательная заключенная с тонкими слабыми руками («плющ нежности» – так назвали бы эти руки в Галантном веке) торопливо стирала белье в фонтанчике. (Потом я узнал, что это была маркиза де Ла Мезонфор.) При нашем появлении всех заключенных дам грубо загнали в камеры, и двор занял караул. Открыли главный вход – «улицу Мсье де Пари». «Улица палача города Парижа» ждала королеву Франции. Нас провели в ее камеру. Впереди шел Сансон, за ним я – в маске. Камера была перегорожена. Над перегородкой высовывались лица двух жандармов. Старые обои клочьями висели на стене. У стены стоял маленький столик, на котором лежала Библия. Кровать была в беспорядке – видно, она спала не раздеваясь, прямо на одеяле. Спала последний раз в жизни…

Она была в том самом белом, заштопанном ею платье, плечи прикрыты косынкой. Она сама грубо остригла волосы, и седые, серебряные пряди мешались с белокурыми. Тонкий нос Габсбургов заострился. Белые бесцветные губы, изможденное лицо… Она сейчас была очень нехороша. Только лазоревые глаза и божественная легкая фигура были прежними…

Когда мы вошли, она молча надела белый чепец с черными лентами, прикрывший остриженные волосы.

Следом за нами вошли секретарь революционного Трибунала Напье и еще какой-то чиновник.

«Почему он в маске?» – шепотом спросил Напье, кивнув на меня.

(Забавно, но этот Напье, как я узнал недавно, следил за мной по приказанию Дантона. Вот была бы сцена, коли он стащил бы с меня маску!)

Сансон с важным видом ответил: «Это придумал гражданин Фукье-Тенвиль. Он сказал: «Пусть австриячка сразу почувствует холод грядущей смерти».

Напье хотел продолжить, но тут заговорила королева:

«Я хотела бы узнать, господа, передали ли принцессе Елизавете мое письмо?»

«Я такую не знаю, – ответил Напье. – Если речь идет о сестре казненного преступника Луи Капета, гражданке Елизавете Капет, то я передал ваше письмо, адресованное ей, гражданину Фукье-Тенвилю, общественному обвинителю в революционном Трибунале. Только он может решить судьбу подобного послания, гражданка Капет».

Королева помолчала и, взглянув в мои глаза – в мою черную маску, – сказала:

«Я готова, господа. Мы можем ехать».