Наполеон

Говорят, Мария-Луиза сильно привязалась к императору, но ее привязанность не выдержала испытания разлукой и его краха. В 1814 году она отправилась из Вены на Эльбу, чтобы воссоединиться с мужем, во всяком случае, он на это сильно надеялся. Но случайно ли или намеренно, сопровождающий ее офицер был так хорош собой и так внимателен, что она не добралась до мужа. По решению Венского конгресса она получила титул герцогини Пармской. Мария-Луиза еще дважды выходила замуж и скончалась в 1847 году в старой столице своего отца. Графиня Валевски оказалась гораздо более преданной памяти Бонапарта. Она приезжала к нему на Эльбу, надеясь, вероятно, что с ним еще не покончено, и что их сын все еще может стать королем Польши, если фортуна снова улыбнется Бонапарту. Но этому не суждено было случиться, и графиня, разочарованная, так и умерла в 1817 году, в возрасте всего двадцати восьми лет.

В любом случае король Рима родился слишком поздно – у Бонапарта уже не было времени выстроить долгосрочную имперскую политику. Такая политика означала бы сознательный и последовательный труд на благо народа, которым он правит. Конечно, именно это, по его словам, он и делал, возможно, он и сам в это почти верил. Он видел себя истинным воплощением Просвещения, несущим рассудительность и справедливость народам, которыми до того управляли всецело в интересах привилегированных каст. Но, невзирая на радостные крики, которыми его обычно приветствовали, когда он вторгался на территории, находившиеся под властью феодалов и самодержцев, и на некоторые первичные послабления, в конце концов, Бонапарт был вынужден по финансовой или военной необходимости рано или поздно ужесточать бремя налогов. И в результате его правление становилось еще более непопулярным, чем прежние режимы. Его потребность в деньгах и людских ресурсах была неутолима, и империя обязана была удовлетворить эти запросы. В результате неизбежно возникала ненависть. Более того, если он свергал одну привилегированную касту, то заменял ее другой – французской администрацией, и гражданской, и военной. Таким образом, Бонапарта возненавидела почти вся Европа – и коллективно, и лично, пока число его противников не превратилось в несметное множество – за исключением только тех, кто непосредственно получал выгоду от его правления.

Но один народ ненавидел его особенно сильно – швейцарцы. Первым его поступком в Швейцарии было ограбление казначейства в Берне: он взял оттуда все, до последней серебряной монетки, на финансирование своей египетской кампании. Исчезло примерно 10 миллионов фунтов наличными плюс 8 миллионов в акциях, в основном в английских векселях. Когда полномочный представитель Франции, генерал Брюн, ехал из Швейцарии в Италию, дно его кареты проломилось от веса украденного золота, спрятанного в багажном отделении. Когда кто-то попытался его остановить, он начал стрелять и убил всех, кто посмел оказать ему сопротивление. Один французский военачальник, генерал Шенберг, убил пятьсот мужчин, женщин и детей в Нидвальдене; целые деревни были стерты с лица земли. Именно это бесчеловечное порабощение мирной, вольнолюбивой Швейцарии вызвало у Вордсворта глубокое отвращение к Бонапарту. Вордсворт видел в швейцарцах идеальных крестьян, любящих свою землю, близких к ней; фермеров, которые усердно трудятся на клочках своей земли, демократов по своей природе, чьи древние традиции местного самоуправления были грубо уничтожены жадным безнравственным тираном.

Такое случалось по всей территории оккупированной Европы. Для обычных людей, в отличие от городских интеллектуалов, приход армий Бонапарта часто означал потерю урожая и запасов, угон лошадей и скота, поджог ферм и сараев, изнасилование жен и дочерей, расквартирование прожорливых солдат и устройство конюшен в их любимой местной церквушке. Приказы Бонапарта своим командирам гласили: у вас есть сила, живите за счет завоеванных земель. Когда в 1808 году он поставил маршала Иоахима Мюрата управлять захваченной Испанией, и Мюрат пожаловался на недостаток продовольствия, Бонапарт раздраженно ответил, что устал от генерала, который, «стоя во главе 50 тысяч солдат, просит дать ему что-то, вместо того чтобы взять то, что ему нужно». Это письмо, по признанию самого Мюрата, оглушило его, «как кирпичом по голове».