Наполеон III. Триумф и трагедия

Чередой в Париж шли поздравительные письма из других европейских стран. Единственной державой на континенте, которая никак не желала поздравлять Луи Наполеона, осталась Россия. Российский император Николай I, неизменный сторонник принципов Священного союза и соблюдения условий мира в Европе, определенных на Венском конгрессе, упорно отказывал Луи Наполеону в праве стать «императором». Еще 29 ноября 1852 года российский посланник граф Николай Киселев вручил Луи Наполеону личное конфиденциальное послание царя, в нем Николай I настойчиво предостерегал француза от пагубного шага принятия титула императора[1106]. Поэтому нет ничего удивительного, что царь с сожалением воспринял сообщение о восстановлении во Франции империи и появлении «императора Наполеона III». В начале декабря 1852 года он однозначно заявил, что «для нас не может быть никаких сомнений относительно Наполеона III. Эта цифра абсурдна. С нашей точки зрения, его следует именовать „Луи Наполеон, император Франции“ и только так. Если это вызовет его гнев, тем хуже для него. Если он позволит себе грубость, Киселев покинет Францию»[1107].

По словам историка Алексиса Трубецкого, «Николай I сообщил своему министру иностранных дел Нессельроде, что вся подписываемая царем корреспонденция в адрес французского императора не должна начинаться с обычного для монархов обращения „Mon frère“, вполне достаточно писать „Mon ami“ („Мой друг“). Признание порядкового номера „III“ предполагало бы и признание некогда отвергнутого номера „II“, а также возможных в будущем номеров при имени „Наполеон“»[1108].

Как обстоятельно объяснял канцлер Российской империи, министр иностранных дел Карл Нессельроде, посланнику в Париже, «все императоры и короли были на престолах Божьей милостью, они все были между собой братьями. Они все были „одного общего происхождения“, дети одного общего Бога, одной крови, словом, братья и двоюродные братья. Подобного родства нет между ними и Наполеоном. Если Луи Наполеон и называется императором Божьей милостью, то все-таки на его монархию возложен венец революции. Он существует посредством суверенитета народа и всеобщего голосования. Он представляет идеи 89 года (1789 год — начало Великой французской революции. — Прим. авт.) и в послании к Сенату сам называет свое царство „организованной демократией“. Вот почему Государь не может признать его своим „братом“»[1109].

Тем не менее Николай I вскоре был вынужден сменить свою тактику. Его расчет на солидарность монархов Европы в этом вопросе не оправдался, поскольку главы Австрии и Пруссии поздравили Наполеона III и назвали своим «братом». Раздраженный российский император согласился признать факт восстановления «империи» во Франции, но в послании Луи Наполеону, которое должен был передать Киселев, изменил форму обращения с «Mr. mon Frère» на «Sire et bon ami»[1110] («Ваше Величество и добрый друг»).

Как говорит Дебидур, царь «напомнил весьма резко главе Франции о тех обязательствах, какие налагали на него трактаты 1815 года, и в письме, которое соблаговолил ему написать, предпочел пренебрежительно называть его добрым другом, а не братом, как это принято между монархами. Когда министр Друэн де Люис вежливо попросил объяснений по этому поводу, русский посол Киселев придал еще более серьезный характер неблагожелательному отношению своего повелителя, заявив, что принцип, во имя которого царствует последний, мешает царю рассматривать в качестве братьев монархов, чьи права основаны на ином принципе, а именно на принципе национального суверенитета. Император французов не забыл этого оскорбления»[1111].

Друэн де Люис и подавляющее большинство членов французского правительства отговаривали Наполеона III принимать Киселева и «оскорбительную» верительную грамоту от царя. Однако император прислушался к совету Морни и назначил русскому посланнику аудиенцию. В ходе разговора с Киселевым Наполеон III проявил такт и сдержанность, сгладив неловкую ситуацию находчивым замечанием: «Бог дает нам братьев, друзей же мы выбираем сами»[1112].

В эти же дни королева Виктория писала своему дяде, бельгийскому королю Леопольду I, что «холодность и медлительность северных держав (Австрии, Пруссии и России. — Прим. авт.) в деле признания нашего нового „bon Frère“ чрезвычайно его сердит и производит во Франции дурное впечатление. Я не думаю, чтобы это было разумно. Излишняя раздражительность может иметь последствием настоящую беду. Придираться к тому, как его называть после одобрения и поддержки его за государственный переворот, кажется мне весьма kleinlich[1113] и непоследовательно, и я полагаю, что все наше поведение было гораздо более достойным»[1114].