Наполеоныч. Дедушка русского шансона

Книга Гартевельда выдержала несколько изданий, но, так же, как и ее усеченный журнальный вариант, литературным событием не стала. Судя по всему, публика устала от Наполеоныча и его каторжников, которых он столь активно продвигал — в разных обертках, но, по сути, с одинаковой начинкой. Да и вообще, к тому времени у читателей упал интерес не только к самой теме тюрьмы и каторги, но и к сколь-нибудь серьезной литературе в целом. Россия стояла на пороге великих потрясений и перемен, и на фоне разнообразных прочих кризисных явлений культура переставала влиять на развитие общества, а общество, в свою очередь, охладело к ней. Вспоминая о тех временах, Корней Чуковский позднее напишет в своем предисловии к сборнику стихов Саши Черного:

«Я хорошо помню то мрачное время: 1908–1912 годы… Обычно, когда вспоминают его, говорят о правительственном терроре, о столыпинских виселицах, о разгуле черной сотни и так далее. Все это так. Но к этому нужно прибавить страшную болезнь, вроде чумы или оспы, которой заболели тогда тысячи русских людей. Болезнь называлась: опошление, загнивание души… Начались повальные самоубийства. Смерть оказалась излюбленной темой… Из нее создавали культ. Наряду с этим — как проявление того же отрыва от идеалов гражданственности — небывалый расцвет порнографии, повышенный интерес к эротическим, сексуальным сюжетам.<…> И как апогей обывательщины — эпидемия утробного смеха».

В общем, Гартевельд опоздал. Каких-то восемь-десять лет назад его книга имела бы все шансы стать откровением, бомбой для читателей. Но теперь все, поезд ушел. И, похоже, Наполеоныч об этом догадывался.

* * *

Лично у меня по прочтении книги «Каторга и бродяги Сибири» читательская претензия, пожалуй, одна. А именно: ближе к концу начинает складываться ощущение, что взявшемуся за перо Гартевельду наскучила сия писанина. И он, заторопившись, кое-как — наскоро и белыми нитками сшивая — дотянул сюжетную линию до Восточной Сибири, где, облегченно выдохнув, даже не стал заморачиваться на финал и безо всякой логики, практически на полуслове оборвал текст.

Опять же, как ранее поминалось, часть сибирских очерков была написана еще в 1908–1909 годах, по горячим следам. И вот теперь, взяв оные за основу, Гартевельд лишь слегка апгрейдил для книги прежде написанные куски. Однако написать достаточное количество частей новых, оригинальных, равно как задуматься над общей композицией поленился. Либо — элементарно не хватило опыта и силенок. Все-таки наш Вильгельм Наполеонович по профессии и призванию не литератор, а композитор.

Есть и еще одно возможное объяснение бросающейся в глаза незавершенности книги: в конце концов, сам автор, так же, как и его аудитория, мог банально потерять интерес к каторжной истории. Тем более Наполеоныч человек и загорающийся, и увлекающийся. Из тех, что жить торопятся и чувствовать спешат. Недаром в том же 1912 году «Московская газета» дала ему следующую характеристику:

«Гартевельд — преоригинальная личность. Он швед, пианист весьма выдающийся, но как истинный сын скандинавских скальдов — «непоседлив» и буйно переносится из одной сферы в другую. То сочиняет пьесу на тургеневский текст «Песнь торжествующей любви», то зарывается в сибирскую тундру к каторжникам и подслушивает их кандальные песни».

Рукопись Гартевельда с песнями 1812 года. РГАЛИ, Москва

Цитируемая заметка анонсировала августовскую премьеру принципиально новой концертной программы Гартевельда. Она называлась «1812 год в песнях» и была составлена из маршей и солдатских песен, исполнявшихся в походах Наполеона и в Отечественную войну 1812-го. Данная программа — самостоятельная часть масштабного по объему и графоманского по содержанию опуса Гартевельда «В двенадцатом году» (драма в 4-х действиях, с прологом, времен нашествия Наполеона I в Россию). Сие сочинение было представлено Гартевельдом в цензурный комитет 22 февраля 1911 года и два дня спустя было признано к представлению дозволенным.